Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Были и другие случаи, ещё более значительные уже по существу дела, а не из-за фамилии. Один из дипломатических наших чинов, 1-й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена. Этот факт был документально доказан и опять-таки на трибуне Государственной думы освещён с указанием явной опасности этого «семейного обстоятельства» для его, Розена, положения в Стокгольме — центре германских дипломатических интриг. В ответ на это Арцимович, присутствовавший в Государственной думе, заявил, что он «ни одной минуты не может оставить без возражения нападки на чинов МИД, носящих иностранные фамилии», и произнёс пламенную речь на тему об «иностранных фамилиях» вообще. Всё это дело закончилось переводом Розена из Стокгольма в Христианию — мера, для него оскорбительная и не решающая вопроса для министерства, ибо одно из двух: или Розен подозрителен по существу, тогда его вообще нельзя держать на дипломатической службе, в Стокгольме или Христиании — безразлично, или он не подозрителен вовсе, и тогда к чему уступать «клеветническим нападкам» и переводить человека с одного поста на другой?

Наконец, третий случай (я, естественно, останавливаюсь на самых ярких) касался нашего поверенного в делах в Лиссабоне барона Унгерн-Штернберга, также обвинявшегося печатью в германофильстве. Я помню, как летом 1915 г. в кабинете у Сазонова в присутствии ряда высших чинов — Нератова, Шиллинга, Козакова, Клемма — Арцимович горячо защищал Унгерна, представляя на одобрение Сазонова текст очередного опровержения в «Вечернее время». Сазонов был крайне взбешен и «Новым», и «Вечерним временем» и называл их «нужниками». Унгерн был, безусловно, реабилитирован, а когда произошёл большевистский переворот, то он первый (и очень долгое время единственный) из русских дипломатических представителей перешёл к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право, и Арцимович, усвоив раз и навсегда угодный для начальства тон, с него уже больше и не сходил. Довольно скоро после моего поступления в министерство по целому ряду дел мне стало ясно, что, конечно, германофильство в ведомстве было, но не там, где его искало «Новое время», и под славянской фамилией другой раз крылся убеждённейший германофил. Штюрмер, конечно, сразу же, чтобы показать своё усердие в деле истребления германофильства, начал с увольнения Арцимовича. Возможно, это было бы неглупо, если бы автором такой меры не был Штюрмер, чья международно-политическая роль так и осталась невыясненной — для чего, собственно, он был назначен.

Таков был высший персонал нашего министерства. О моей личной работе с Сазоновым я скажу ниже, описывая тот период, когда мне летом 1915 г. пришлось в течение двух с лишним месяцев замещать Нольде ввиду его отъезда во всех его функциях и, между прочим, в докладах Сазонову по делам Совета министров.

Знакомство с «польским вопросом»

Один из первых вопросов большого международного значения, с которым мне пришлось познакомиться сразу же после поступления в министерство, был польский. С самого же начала войны, когда жизнь поставила его, польский вопрос был отнесён к ведению Юрисконсультской части МИД не в силу его юридического характера, а просто потому, что Сазонов больше доверял знаниям и способностям Нольде, чем Шиллинга, так как, конечно, по компетенции польский вопрос, как касающийся Европы, должен был бы вестись канцелярией министра (I Политическим отделом). Нольде, князь Г.Н. Трубецкой и Сазонов — вот трое лиц, составивших текст известного воззвания вел. кн. Николая Николаевича в качестве верховного главнокомандующего русской армии к полякам 1 августа ст. ст. 1914 г., в котором возвещалось объединение всех трёх частей Польши «под русским скипетром» и с полной внутренней автономией, хотя слово «автономия» было произнесено только год спустя в правительственной декларации Горемыкина 19 июля ст. ст. 1915 г.

Проект, в сущности, воспроизводил давнишнюю мысль Александра I, и знаменательно то, что русскому правительству пришлось подобрать вожжи в польском вопросе там, где они упали сто лет тому назад на Венском конгрессе. Перед выработкой этого воззвания у Нольде был небезызвестный польский деятель А.Р. Ледницкий, который впоследствии, в 1917 г., при Временном правительстве, возглавлял так наз. Ликвидационную комиссию по делам Царства Польского — по своему составу наполовину русскую, наполовину польскую. Мне пришлось в этой комиссии, ведавшей, в сущности говоря, всем польским вопросом, быть представителем МИД и лично близко узнать Ледницкого. С Ледницким Нольде встречался, дабы осведомиться о настроениях поляков, хотя сам же мне потом говорил, что поляки не верят Ледницкому, считая его оппортунистом. По поводу знания Ледницким польского вопроса Нольде отзывался крайне пренебрежительно, уверяя, что он, Нольде, в десять раз осведомлённее Ледницкого. Мне впоследствии также пришлось убедиться в полной неосведомлённости Ледницкого в том, что касалось истории и современного положения польского вопроса, а некоторые из его коллег с польской стороны ставили всю комиссию в тупик ребяческой постановкой государственных вопросов. И это были люди, ставшие впоследствии во главе независимой Польши.

Интересно отметить, почему именно была избрана такая форма решения польского вопроса, как воззвание верховного главнокомандующего, а не, скажем, манифест императора к полякам. Этот момент подвергался живейшему обсуждению, и было признано, что, если освобождение австрийской и немецкой частей Польши не состоится, обращение царя к своим «будущим подданным» будет, несомненно, вредно для престижа царской власти, не исполнившей своих обещаний «будущим подданным». Вообще в этом не совсем обычном воззвании к полякам от имени не царя, а только военного вождя армии крылась глубокая неувязка между освободительным характером войны в отношении всего западного славянства и её оборонительным характером, сказавшимся в манифесте Николая II о войне 1914 г., где были повторены известные слова Александра I в эпоху Отечественной войны, что «мир не будет заключён до тех пор, пока ни одной пяди русской земли не останется под вражеской властью».

Между тем, если бы новый царский манифест возвестил целью войны воссоздание Польши, то война из оборонительной превращалась бы в наступательную, хотя бы и с «освободительной целью». Вместо ясной и недвусмысленной постановки всего западнославянского вопроса русское правительство предпочитало прибегать к таким уловкам, как воззвание главнокомандующего, очевидно, менее обязательное, чем манифест царя. Сказывалась в этом и неуверенность в конечной победе над врагом, сквозившая не только в польском вопросе. Было, однако, кроме всего этого, и переданное по наследству от Московского государства традиционное предубеждение петербургской бюрократии против поляков. Надо было проявить всю энергию и темперамент Сазонова, чтобы вырвать у государя согласие на воззвание Николая Николаевича. Н.А. Маклаков, тогдашний министр внутренних дел, открыто высказывал своё недовольство этим неожиданным поворотом в польском вопросе. Про Сазонова он говорил, что «Сазонов ни одной провинции ещё не завоевал, а одиннадцать губерний отдал». В глазах известных кругов петербургской бюрократии воссоздание Польши, хотя бы под русским скипетром, означало отдачу врагам России — полякам — Царства Польского.

Н.А. Маклаков не был одинок в своих протестах против сазоновского метода решения польского вопроса, и он не бездействовал. Вскоре после опубликования упомянутого воззвания вел. кн. Николая Николаевича трое министров: внутренних дел — Маклаков, юстиции — Щегловитов и управляющий министерством народного просвещения — барон Таубе (он управлял в это время, замещая Кассо) подали секретную докладную записку государю по польскому вопросу, подробно излагая все аргументы против идеи восстановления единой Польши, хотя бы и под властью русского царя. Они настаивали на взятии обратно в той или иной форме воззвания вел. кн. Николая Николаевича и возвращении к «традиционной» русской политике, то есть к идее раздела Польши.