Матисс

По возвращении в Париж он оказывается в затруднительном материальном положении. Полотна, показанные Матиссом у Независимых (впервые он выставлялся там в 1901 году), привели зерноторговца из Боэна в полнейшее отчаяние, и он окончательно закрыл кошелек для такого мазилы.

Это время было полно драматизма. Однажды Матисс сам признался в этом Гастону Бернхейму:

«Отец не пожелал больше мне помогать, решительно возражая против моих занятий живописью, и я оказался буквально без гроша. Мне сказали, что в Комической опере есть вакантное место, которое давало бы мне 1200 франков в год. Я хлопотал о поступлении туда на работу. Она состояла в следующем. В глубине сцены находилась лестница без перил, нечто вроде стремянки. Эта лестница вела на чердак, где хранился реквизит. Недавно один человек оттуда упал и разбился насмерть. Тогда было решено приставить к ней сторожа, чтобы никто туда не лазил. Я претендовал на это место, но не получил его».

Как бы ни была закалена душа художника, наступает час, когда превратности судьбы заставляют его усомниться в себе. С 1902 по 1904 год в творчестве Матисса заметны колебания, сомнения. В 1903 году, возвратившись в Боэн-ан-Вермандуа, он снова обращается к локальному цвету и приглушенным тонам первых лет. В 1904 году, по-прежнему поглощенный исканиями в области цвета, он склоняется к неоимпрессионизму. В ряде его картин, как, например, «Вид на Нотр-Дам», ^[182] заметно влияние Дивизионизма.

В этот период Амбруаз Воллар принимает Матисса в своей галерее на улице Лаффит и организует его первую выставку.

Между Волларом и Матиссом никогда не существовало ни малейшей симпатии. Каждый раз, когда я заговаривал с Волларом, столько сделавшим для французской живописи, об этом художнике, знаменитый торговец картинами, обычно очень словоохотливый, хранил молчание. Что касается Матисса, то он нимало не скрывал своей резкой антипатии к Амбруазу Воллару: «Вы собираетесь завтракать у этого скота, — сказал он мне однажды со свойственной ему откровенностью, — мне вас жаль».

Анри Матисс поделился с Андре Верде своими малоприятными воспоминаниями об этом, как его называл Форен, ^[183] «старьевщике» с улицы Лаффит: «Этот Воллар был пройдохой, ловкачом, у него был нюх… на выгодные дела…»

Воллар приобрел довольно много работ Сезанна. Они были у него повсюду; ими были увешаны все стены, они стояли даже штабелями на полу, прислоненные к стенам. Ему удавалось их дешево покупать. Сезанн, впрочем, дал ему такую характеристику: «Воллар — это работорговец»…

Выставки работ молодых художников в галерее на улице Лаффит были лишь предлогом для привлечения клиентов, которые покупают картины, написанные известными мастерами. В день вернисажа, без всякого уважения к выставлявшемуся художнику, извлекались офорты Ренуара, Сезанна и других. Воллар не питал ни малейшего уважения к картинам молодых…

«Бедный Гоген… Натерпелся он от этого Воллара… Гоген поставлял ему полотна, а тот снабжал его понемножку красками, маленькими тюбиками красок. Да, Воллар вел себя с Гогеном самым постыдным образом».

И вот еще одно, более позднее воспоминание: «В последний раз я встретил Воллара лет десять тому назад в Виттеле. Я напомнил ему об одном старом анекдоте о женской логике, который он любил рассказывать. Потом мне передали его слова: „Матисс опасный человек: у него прекрасная память“». [184]

Действительно, память была прекрасная и при этом — редкое чувство справедливости. В 1936 году Матисс рассказал мне, как, спустя некоторое время после покупки «Трех купальщиц», он захотел купить две работы Ван Гога.

«Воллар, — сказал он мне, — запросил с меня две тысячи франков. У меня же не было ни гроша. Пришлось набраться терпения… Прошел год, я продал несколько картин и снова отправился на улицу Лаффит:

— Воллар, у вас остались еще те два понравившихся мне Ван Гога?

— Да, они еще у меня. Но ненадолго. У меня уже есть покупатель.

— Ну, что ж… И по-прежнему они стоят две тысячи франков?

И Воллар, опираясь на входную стеклянную дверь, мне отвечает:

— Нет, теперь… пять тысяч.

— Это почему?

— Что делать? Время идет, и стоимость Ван Гога возросла.

У меня же в кармане было только два тысячефранковых билета.

…Мне нечего было возразить, — закончил Матисс. — Он был прав…»

Однако на самом деле художник не смог простить торговцу того, что он до такой степени был прав. Должен добавить, что гораздо позже, году в 1937, Воллар мне признался: «Я страшно ошибся относительно Ван Гога. Мне показалось, что у него нет будущего, и я отдал почти даром его полотна».

Я слишком хорошо, увы, знал от Мориса Дени, каким образом эти картины Ван Гога оказались в «логове» Воллара.

Впрочем, воистину раздражающее лицемерие Воллара не могло не отвратить от него такого человека, как Матисс, откровенного до грубости. Гертруда Стейн в своей «Автобиографии Алисы Токлас» ^[185] со свойственной ей насмешливостью описывает одну забавную сцену.

Она произошла в доме 19 по набережной Сен-Мишель, в квартире хорошо мне знакомой, поскольку я жил там в ранней молодости со своими родителями. Моя мать, тоже художница, занимала мастерскую, снятую несколькими годами позже Анри Матиссом.

«Матисс работал ежедневно без передышки, не покладая рук. Однажды его навестил Воллар. Матисс любил рассказывать эту историю, и мне довелось неоднократно ее слышать. Итак, Воллар вошел и сказал, что хочет посмотреть большое полотно, отвергнутое в Салоне. Матисс показал его, однако Воллар на него даже не взглянул. Он все время разговаривал с мадам Матисс, в основном о еде. Он был страстно влюблен в кулинарию и любил поесть, как любой истинный француз. Она тоже. Матисс и мадам Матисс стали нервничать, хотя и не показывали вида. „А эта дверь, — спросил заинтересованно Воллар у Матисса, — куда ведет? На двор или на лестницу?“ — „На двор“, — ответил Матисс. „Ну, что ж, хорошо“, — сказал Воллар и вышел.

Матиссы несколько дней обсуждали, не таился ли в вопросе Воллара какой-то скрытый смысл или это было простое любопытство. Но Воллару не было присуще праздное любопытство. Ему всегда хотелось знать, что думают все обо всем, поскольку это был способ выяснения того, что он думает сам. Это было хорошо известно. Поэтому Матиссы спрашивали друг у друга и у своих друзей, почему Воллар задал вопрос относительно двери. Как бы то ни было, но в том же году Воллар купил эту картину. Заплатил он недорого, но все же купил и убрал так, что больше ее никто не видел и не слышал о ней».

1898, 1899… Открытие Средиземноморья, открытие Сезанна… да, но и открытие самой жизни. 1900 год… Материальное положение семьи тяжелое, и чтобы прокормить жену и детей (гирлянды для Гран Пале больше не нужны), Матисс снова намеревается бросить живопись, но дружеские руки поддерживают его и возвращают веру в себя.

Папаша Дрюэ, в то время торговец вином на площади Альма, у которого столовался Роден, проявляет интерес к молодому Матиссу. Берта Вейль ^[186] тоже находит любителей, готовых платить до двадцати франков за полотно, что было для него в то время настоящим Эльдорадо.

— Они действительно были для вас полезны? — спросил я у Анри Матисса.

«Да, — ответил он, — насколько каждому дебютанту полезен торговец. Но в то время было необходимо, чтобы художник принес торговцу немедленную и непосредственную пользу, дабы просуществовать несколько дней за счет продажи нескольких картин; на это нельзя было прожить целый год. Контрактов не существовало, и торговцы (за исключением Воллара, погребавшего художников) не делали запасов. Мне так и не довелось быть в числе тех, чьи работы хранили про запас».