Козьма Прутков

Здесь невольно задумываешься о так называемых «политических рейтингах». Насколько они убедительны? Если бы 13 декабря, в канун восстания, провести опрос «общественного мнения» (которого в то время, разумеется, не было), то вся пятидесятимиллионная Россия отдала бы свои голоса Николаю, а пятьсот человек Константину. Но уже на следующий день, 14 декабря, право Николая на трон и сама его жизнь повисли на волоске… В чисто семейное царское дело — передачу власти от брата к брату — вмешалась группа посторонних, которая сочла такой порядок вещей устаревшим и потребовала конституционного правления. Но попытка насильственного перехода от самодержавия к конституционной монархии не удалась. Она изначально строилась на лжи: солдат призывали присягать Константину как законному наследнику, зная, что тот добровольно отказался от престола. Она продолжилась смертоубийством (гибелью Милорадовича) и вызвала в ответ возведенное в степень насилие (расстрел восставших, казнь вождей, каторгу участников заговора).

Дальнейшее хорошо известно. Тени от пяти виселиц легли на все царствование Николая, парализовали столицу, отбросили страну в прошлое, вызвали к жизни демонов страха. Петербург, воздвигнутый на костях русских крестьян, принял прах взбунтовавшихся дворянских сыновей. Всё — и бунтующий дух, и карающая десница — повело себя бесчеловечно, безбожно. Чтобы кровь пролилась, ей достаточно закипеть. Петербург дал закипеть своей холодной северной крови, и потому поколениям русских приходится смотреть через Неву на серый силуэт Петропавловки с сознанием того, что перед ними лобное место…

Как водится, смена царствований знаменовалась попытками реформ. «Секретный комитет» под председательством графа В. П. Кочубея по инициативе М. М. Сперанского (за которого Наполеон в шутку предлагал Александру любое германское княжество) выработал проекты преобразования центральных и губернских учреждений, разделения судебной и административной властей. Предполагалось внести изменения в положение крепостных крестьян. Формально все эти нововведения были одобрены императором, однако фактически почти ни одно из них так и не было претворено в жизнь и даже не обсуждалось на заседаниях Государственного совета. По словам историка, император «одобрял все хорошие предложения, которые могли поправить дело, но никогда не решался их осуществить» [58].

А поправлять было что.

Нельзя сказать, что старший брат оставил младшему державу в идеальном состоянии. Вникнув в ситуацию, Николай был шокирован тем, что в пятидесятимиллионной стране заведено два миллиона уголовных дел; что даже «в Петербурге ни одна касса никогда не проверяется; все денежные отчеты составляются заведомо фальшиво» [59]; чиновники пропадают без вести, прихватив с собой сотни тысяч рублей — по тем временам суммы астрономические; криминалитет наглеет; бюрократия пухнет, а вопросы не решаются. Притчей во языцех стало дело об одном откупщике. За ним накопилось столько грехов, что, для того чтобы переправить судейские бумаги по этому делу из Москвы в Петербург, пришлось снарядить несколько десятков подвод, которые по пути пропали бесследно вместе с извозчиками.

Осознав, какое наследие ему досталось, и в силу собственной охранительной психологии Николай выработал для себя принцип, легший в основу всей его государственной политики: ничего не вводить нового и только чинить и поправлять старое. Брожение революционных идей в Европе еще более утвердило его в этом мнении.

Поборником принципа «ничего нового» явит себя и Козьма Прутков, всегда державший нос по ветру, дувшему с Дворцовой набережной. Его личным заветом станет сквозной девиз николаевской эпохи: «Status quo». Он мог бы гравировать эту латынь не по тусклой латуни, а по чистому золоту на всех своих портфелях. И когда при следующей смене царствований в воздухе запахнет озоном реформаторской грозы, Козьма Петрович ударится в проекты, суть которых будет состоять в том, чтобы сделать положение еще патриархальнее, еще «статус квее», чем оно было при Николае.

Между тем оставаясь в русле императорских воззрений, министр просвещения Уваров сформулировал принцип, на многие годы возведенный в ранг национальной идеи. К двум прежним «китам» — самодержавию и православию — Уваров добавил народность. Таким образом, официальная идеология России стала сводиться к признанию светской власти за императором (самодержавие), духовной власти за церковью (православие) и традиционного своеобразия национального и государственного быта россиян (народность). Последнее упрочивало прежний, феодальный характер общественного строя, основу которого составляло крепостное право. Иными словами, по отношению к крестьянству господствовал принцип: подчиняй разум государю, душу священнику, а тело барину. Это и называлось национальной идеей… Смысл такой рабовладельческой доктрины, неприемлемой для свободного человека, понимали не только, а может быть, и не столько рабы, сколько просвещенные помещики-рабовладельцы. Одни из них «теоретически» соглашались с несправедливостью подобного уклада жизни, другие практически пытались облегчить участь крестьян. Помните, в «Онегине» (глава вторая, строфа IV)?

Что говорить! Сам царь признавал крепостничество злом, однако отмена его, по мнению Николая, была бы «злом еще более гибельным». Видимо, он считал, что предоставленный самому себе, а точнее, брошенный на произвол судьбы (раз — свобода!), лишенный отеческой опеки, народ-дитя пропадет в хаосе жизни. А всякий хаос был императору настолько же противен, насколько приятен порядок: самый обыкновенный — казарменный в армии, крепостной в гражданском бытовании. Массы помещиков считали отмену крепостной зависимости мерой недопустимой, ущемляющей коренные интересы дворян. В итоге все освободительные проекты были на тридцать лет положены под сукно.

В огромной стране, половину населения которой составляли рабы, ни о какой общественной самоорганизации, ни о каких инициативах «снизу» не могло идти и речи. Или эти «инициативы» носили характер сугубо подобострастный, откровенно прихлебательский. Брат прутковских опекунов Лев Жемчужников, в бытность свою уездным предводителем, стал очевидцем подобного подобострастия в провинции. В своих мемуарах он сообщает, что «Незабвенный» (Николай I) по примеру своего брата Александра I неутомимо разъезжал по своим собственным владениям и также, как и он, без всякой пользы. Один умер в дороге (в Таганроге, простите за невольную рифму), другой свалился в овраг и сломал себе руку. По этому случаю «Незабвенный» слег в постель в городе Чембары, а когда начал выздоравливать, от скуки тешился прыжками своего пуделя из окна на улицу и обратно.

«Вспомнив о чудесном спасении императора, верноподданное чембарское дворянство в собрании своем торжественно постановило: увековечить дом, где жил император, обратив его в церковь. Из спальни его сделать алтарь; в церкви поместить икону Николая Чудотворца, при которой в золотой лампаде должен гореть неугасимый огонь; на месте кровати, где покоился император, воздвигнуть престол. Что же касается окна, через которое любимый императором пудель забавлял больного, благоговейно сохранить его без изменений» [60].

Николай делал ставку на чиновника. Всем правил государственный аппарат. Народ вынужден был подчиняться его воле или его произволу. В такой благоприятной для служивого люда обстановке бюрократическая система разрасталась, крепла и, как мы хорошо понимаем, работала уже не на государство и даже не на государя, а сама на себя. Это дало основание Николаю сказать однажды, что Россией правит не император, а столоначальники. Главной же заботой столоначальников было не решить дело по существу, но сбыть его с плеч долой, или «очистить». И тем не менее канцелярская власть все пуще погрязала в бумажном болоте. «В 1842 году министр юстиции представил государю отчет, в котором значилось, что во всех служебных местах империи не очищено еще 33 млн. дел…» [61]