Настоящие солдаты удачи

Книга произвела определённую сенсацию. Такую книгу мог бы написать генерал-лейтенант, который после многих лет службы в Египте поменял бы свой клинок на перо, чтобы написать историю всей своей жизни. Для второго лейтенанта, который провёл на Ниле не больше времени, чем нужно для получения пустынного загара, она была откровением. Как вклад в военную историю она была так ценна, что у автора возникло много поклонников, но из-за критики вышестоящих офицеров стала причиной появления и многих врагов.

Вот один из примеров, взятый из этой книги, который довёл многих отставных армейских офицеров до апоплексии:

«Генерал Китченер никогда не жалеет себя, но ещё меньше заботится о других. Он относится к людям, как к машинам — от рядовых солдат, приветствиями которых он пренебрегает, до офицеров, которыми он строго руководит. Он сразу разрывает отношения с товарищем, который служил с ним и под его началом многие годы, был рядом в мире и на войне, как только тот перестаёт быть полезным. Раненый египтянин и даже раненый британский солдат не пробуждают в нём интереса».

Когда в клубах военнослужащих опытные офицеры задавали друг другу их любимый вопрос, куда катится армия, они указывали на то, что двадцатичетырёхлетний лейтенант выговаривает главнокомандующему, и к собственному удовольствию отвечали, что армия катится ко всем чертям.

Они писали в газеты сотни страстных, разъярённых писем на клубной бумаге под собственными подписями, а сами газеты, кроме обычных рецензий, печатали редакционные похвалы или осуждения.

Такое же отвращение выражали и более младшие офицеры. Они переименовали книгу Черчилля в «Советы субалтерна генералам», а самого автора называли «Охотником за медалями». Охотник за медалями — это офицер, который, узнав, что начинается война, оставляет своих подчинённых, и с помощью важных лиц присоединяется к экспедиционным силам, чтобы получить медаль за кампанию. Но Черчилль никогда не был охотником за медалями. Казарменная рутина угнетала его, и в других частях он служил стране намного лучше, чем в своей части, где только командовал неуклюжими солдатами и ходил в горные патрули. На самом деле, военное министерство могло бы завалить медалями человека, который написал «Историю Малакандской действующей армии» и «Войну на реке», и всё равно осталось бы перед ним в долгу.

В октябре 1898 года, через месяц после битвы при Омдурмане Черчилль дебютировал как политический оратор на небольших собраниях в Дувре и Ротерхайте. Нельзя сказать, что эти первые речи вошли в историю. Зимой он закончил и опубликовал «Войну на реке», а следующим летом, в августе 1899 года, он принял участие в выборах в парламент от Олдхема.

Его письма в «Дейли Телеграф» о трех компаниях в Индии и Египте сделали его имя известным, и у многих появилось желание услышать и увидеть его. Жители Олдхема ожидали, что тот, кто нападал на Китченера Хартумского, будет дюжим, бородатым ветераном с командным голосом. Когда к ним привели невысокого, рыжего, шепелявого юношу, они не приняли его всерьёз. В Англии молодость не прощается. В последнее время Кёрзон^[85], Черчилль, Эдуард Грей, Хью Сесил^[86] сделали её менее предосудительной. Несмотря на сильную предвыборную кампанию, в которой активно участвовала и леди Рэндольф, Олдхем решил, что не готов дать молодому Черчиллю место в парламенте. Позднее он прославил Олдхем.

Через неделю после поражения он уплыл в Южную Африку, где надвигалась война с бурами. Он уволился из полка и поехал на юг как военный корреспондент «Морнинг Стар».

Позже, в ходе войны он получил должность лейтенанта в нерегулярном полку южноафриканской лёгкой кавалерии и служил при разных генералах как дежурный и адъютант. Против такого совмещения разных дел возражали и его собратья-офицеры, и его коллеги-журналисты. Но, как и в других кампаниях, он сыграл эту двойную роль, давление критиканов воспринимал как должное и не обращал на него внимания.

Уинстон Черчилль в форме лейтенанта южно-африканской лёгкой кавалерии

Война была объявлена 9 октября. А уже через месяц, бронепоезд Черчилля, на котором он ехал по железнодорожной линии между Питермарицбургом и Коленсо, был остановлен, и Черчилль попал в плен.

Поезд состоял из трёх платформ, двух бронированных вагонов, локомотива со скотообрасывателем^[87] и тендером^[88].

На всём протяжении пути буры не показывались, а как только англичане проехали станцию Фрер, буры выкатили на рельсы валун так, чтобы он был не виден за поворотом. На обратном пути, когда англичане приблизились к повороту, буры открыли артиллерийский огонь. Машинист, желая скорее уехать, завернул за поворот и, как ожидали буры, на полной скорости врезался в валун. Три передних вагона сошли с рельсов, а один встал на путях, мешая спастись локомотиву и двум задним вагонам. Из вагонов капитан Холдейн с отрядом дублинцев стреляли по врагу, а Черчилль занимался очисткой путей. Ему помогали отряд добровольцев из Наталя и рабочие из ремонтной бригады, которые не сбежали из поезда.

«После железнодорожной катастрофы мы недолго оставались в относительной безопасности, — писал Черчилль в своей статье. — Бурские пушки, быстро сменив свою позицию, снова открыли огонь с расстояния в тысяча триста ярдов до того, как мы успели прийти в себя. Ружейный треск распространялся вдоль холмов, пока не окружил место крушения с трёх сторон, а с возвышенности на противоположной стороне линии вступила в дело третья полевая пушка».

Для бурских стрелков с маузерами и пушками потерпевший крушение поезд с расстояния в тысяча триста ярдов представлял такую же удобную мишень, как руки первого бейсмена для питчера^[89], и пока локомотив пыхтел, а незащищённая кучка людей отдирала от вагонов массивные балки, пули и снаряды падали рядом с ними.

«За последние четыре года я видел много необычного, — продолжает молодой Черчилль, — но не было ничего увлекательнее этого. Ждать и бороться посреди этих лязгающих, трясущихся железных коробок, с непрерывными разрывами снарядов, свистящими в воздухе и ударяющимися в вагоны. С пыхтящим локомотивом — несчастная, терзаемая машина, в которую попало, по меньшей мере, дюжина снарядов, и каждый из них, попав в котёл, привёл бы к всеобщему концу. С предчувствием гибели, с осознанием своего бессилия… всё это в течение семидесяти минут, за четырьмя дюймами железа, с одной стороны которого опасность, плен, позор, а с другой свобода».

«Защищённый» поезд оказался смертельной ловушкой, и к тому времени, как пути были очищены, каждый четвёртый был убит или ранен. Уйти смог только локомотив с тяжелоранеными, размещёнными в будке машиниста и на скотообрасывателе. Один «Томми» из тех, что остался, без приказа поднял платок на винтовке, и буры тут же прекратили огонь и поскакали вперёд, чтобы принять капитуляцию. Все в панике бросились бежать. Увидев, что лейтенант Франклин пытается остановить своих людей, Черчилль, который был в безопасности в локомотиве, спрыгнул и побежал к нему на помощь. Вот его собственный рассказ о том, что было дальше:

«Едва локомотив скрылся, я оказался один в неглубокой канаве, и не было видно никого из наших солдат, которые уже сдались. Неожиданно на путях в конце канавы появились двое мужчин не в форме. «Путевые рабочие, — подумал я, а потом пришло понимание: — Буры». В моей памяти сохранилось изображение этих высоких, подвижных людей, одетых в тёмную свободную одежду и широкополые фетровые шляпы, опирающихся на ружья в сотне ярдов от меня. Я повернулся и побежал по шпалам, а в голове была только одна мысль: «Бурская меткость».

Всего в футе от меня пролетели две пули, по одной с каждой стороны. Я кинулся к берегу канавы. Но он не давал укрытия. Я ещё раз оглянулся на буров; один встал на колено и прицеливался. Я снова рванулся вперёд. Ещё две пули просвистели в воздухе, но не задели меня. Я должен был убираться из канавы, из этого проклятого коридора. Я выполз на берег. Передо мной расстилалась бескрайняя земля, пуля задела мне руку, но возле канавы было крохотная впадина. Я скорчился в ней, пытаясь отдышаться. С другой стороны железной дороги появился всадник, окликнул меня и помахал рукой. Он был меньше, чем в сорока ярдах. Я бы мог легко застрелить его из винтовки. Я ничего не знал о белом флаге, а пули разъярили меня. Я протянул руку с своему маузеру. А ведь я оставил его в будке локомотива. Между мной и всадником была проволочная изгородь. Снова бежать? Но меня остановила мысль об ещё одном выстреле с такого близкого расстояния. Передо мной стояла смерть, мрачная и угрюмая, смерть без своего беспечного компаньона — шанса. Поэтому я поднял руки и, как лисы мистера Джоррокса^[90] крикнул: «Сдаюсь». Затем меня с другими пленниками согнали в жалкую кучку, и тут я обратил внимание, что из моей руки идёт кровь. Начался дождь.