Качалов

ДВА ВЕЛИКАНА

Утром 21 июня 1897 года драматург, режиссер и преподаватель драматического искусства Владимир Иванович Немирович-Данченко получил телеграмму, приятно его взволновавшую: «Очень рад, буду ждать вас два часа в «Славянском базаре».

Это был ответ московского театрального любителя Константина Сергеевича Алексеева на лаконичное письмо Вл. Немировича-Данченко с предложением встретиться, чтобы поговорить «на тему, которая, может быть, его заинтересует».

Быстрый и категорический ответ свидетельствовал, что автор телеграммы действительно сильно заинтересовался полученным предложением. Такое отношение тем более радовало, так как незадолго до этого Немирович-Данченко обратился с обстоятельной докладной запиской к управляющему императорскими театрами в Москве, а управляющий отверг ее начисто.

Впрочем, что можно было ожидать от чиновника, когда какой-то, пускай даже известный, деятель искусства осмелился предложить реорганизацию Большого и Малого театров. Да как можно сметь думать изменить что-либо в порядках, установленных на императорской сцене? Дерзкий, почти крамольный проект! Недаром управляющий театрами испещрил докладную записку множеством вопросительных и восклицательных знаков. Очевидно, «содержание оной весьма не одобрил».

Личная беседа Немировича-Данченко с управляющим конторой императорских театров тоже оказалась бесплодной. Едва речь зашла о затхлой атмосфере и полном застое в жизни театров, управляющий резко запротестовал. А когда опытный драматический педагог и режиссер предложил: «Дайте мне поставить «Руслана и Людмилу» совершенно заново!» — ответ прозвучал почти грозно: «Вас нельзя допускать к Большому театру на ружейный выстрел. Вы там все перевернете вверх ногами».

Разговор длился недолго, с полчаса. Срока этого было достаточно, чтобы убедиться в полнейшей безнадежности всех предложений. Уходя, Немирович-Данченко заметил:

— А знаете, я сейчас иду на свидание с Алексеевым-Станиславским. Хочу с ним создать новый театр.

— Алексеев-Станиславский? — поморщился управляющий императорскими театрами. — Да, знаю… Я бы взял его в заведующие монтировочной частью.

О чем серьезном можно было говорить с таким человеком?

В старой Москве в рестораны и трактиры ходили не только обедать; нередко они были также местом деловых и дружеских встреч. Купцы заключали здесь торговые сделки, друзья проводили время в беседе, некоторые посетители коротали досуг за чтением газет или, наоборот, сами писали статьи. Так популярный фельетонист Влас Дорошевич избрал постоянным местом своей работы ресторан «Эрмитаж». Известный артист Малого театра Пров Садовский проводил там все часы, свободные от спектаклей.

Трактиры славились русской кухней — кулебяками в несколько ярусов, каждый со своей начинкой: из мяса, рыбы, грибов, дичи; квасами на любой вкус; щами, такими кислыми и газированными, что их приходилось держать в толстых бутылках от шампанского, а то разорвет. Обслуживали трактир половые, щеголявшие в белоснежных штанах и в рубахах из тонкого голландского полотна с цветными шелковыми кушаками.

Среди фешенебельных московских ресторанов выделялся «Славянский базар». Снаружи он напоминал солидную англиканскую церковь, и внутри его все было обставлено с церковной пышностью. Даже обычные обеды и завтраки походили тут на торжественнее священнодействие. «Славянский базар» недаром считался аристократическим — рядовое купечество, тем более простой люд, туда было не вхоже. Из приезжих: высшие петербургские чиновники, сибирские золотопромышленники, крупные степные помещики; а из москвичей: богатые фабриканты, интеллигенты, что посостоятельнее, да избранные представители артистических, художнических и писательских кругов — бывали завсегдатаями дорогого ресторана.

Все это давно кануло в вечность. И об исчезнувшей черточке старого быта не стоило бы вспоминать, если бы «Славянский базар» не занял примечательного места в истории мирового театра. Именно здесь, под крышей дома, до сей поры сохранившегося, состоялась встреча двух выдающихся деятелей русской культуры, заложивших фундамент лучшего, передового театра.

Трудно представить более непохожих людей, чем эти два человека, посвятивших всю свою жизнь общему делу.

Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский… Купеческая семья Алексеевых владела фирмой, выпускавшей мишуру, канитель и прочие золотошвейные изделия.

Патриархальный уклад и прогрессивные веяния необычно уживались в этой семье, отнюдь не типичной для московских купцов. Строгие требования устоявшегося старого быта сочетались здесь с неистребимым влечением к искусству.

Быть может, так влияла жена главы дома — она была дочерью парижской актрисы Варлей, гастролировавшей в России. Во всяком случае, трехлетний Костя Алексеев уже участвовал в домашнем спектакле, изображая зиму в живых картинах «Четыре времени года». Детей Алексеевых с раннего возраста возили в цирк, оперу, драму, что тоже не было обычным в патриархальных семьях.

Год от году Костя Алексеев все более увлекается сценой. Юноше даже приходится взять псевдоним, чтобы скрыть от отца участие в водевилях, которые могли ему показаться чрезмерно фривольными.

В то время его сценическим идеалом был врач-любитель, некий Станиславский. Когда на старости лет он сошел со сцены, романтически настроенный юноша решил стать его преемником по сцене и даже фамилию Станиславский сделал своим псевдонимом.

Расцвету таланта всякого художника способствует благоприятная творческая атмосфера. Судьба в этом отношении особенно баловала Алексеева-Станиславского. Начать с того, что он имел возможность не пропускать ни одного спектакля или концерта выдающихся иностранных гастролеров.

Знаменитая итальянская опера с лучшими солистками и солистами мира: Патти и Лукка, Котоньи и Таманьо. Великий трагик Томмазо Сальвини… Только могучий Шаляпин, достигший особой вершины, их превзошел. Увлеченный ими Алексеев-Станиславский долгое время мечтал и пытался стать певцом оперы.

Корифеи русского театра: Живокини, Федотова, Медведева, Ермолова, Давыдов, Шумский, Садовский…

Всех не перечесть, кого удалось видеть юноше-любителю, кто покорял его великолепным пением или игрой, прививал неизбывную любовь к искусству театра, воспитывал тонкий художественный вкус.

И несколько позднее, при первых самостоятельных шагах в жизни, он встречает выдающихся людей мира искусства. «Русский Медичи» — основатель картинной галереи П. М. Третьяков. Собиратель другой ценнейшей галереи С. П. Щукин. Создатель первого театрального музея А. А. Бахрушин и разносторонне одаренные щедрые меценаты Савва Морозов и Савва Мамонтов. Всех их тоже не перечесть.

Нет, надо оговориться, в числе тех, с кем будущий реформатор театра имел счастье общаться, были и такие люди, как музыканты братья Антон и Николай Рубинштейны, композитор С. И. Танеев и сам Петр Ильич Чайковский!

Гордость Малого театра, Гликерия Николаевна Федотова пестовала Алексеева в его сценическом отрочестве. Лучший оперный педагог Федор Федорович Комиссаржевский занимался вокалом. Но более всех помог себе он сам. Трудом упорным. Целеустремленным. Подвижническим, почти фанатичным.

Тем не менее Алексеев-Станиславский, так страстно любя сцену, долгое время не выступал в театре «и в качестве актера, ни режиссера. Даже по внешнему облику нельзя было догадаться о причастности его к актерскому званию. Статный, с пластичными и барственными движениями, неизменно одетый изысканно, он скорее напоминал аристократа, ведущего светский образ жизни. К тому же в тридцать три года у него была седая голова и черные густые усы, ну совсем как у лихого гусара!

Вот такой красивый, неожиданный, живописный шел он на встречу, назначенную в «Славянском базаре».

Владимир Иванович Немирович-Данченко… Коренастая фигура, лицо, которое принято считать типично русским, холеная пушистая борода… Нет, он никак не походит на своего будущего театрального единомышленника и соратника. Да и жизнь его была совсем иной.