Жизнь Леонардо. Часть вторая.

Для нарождающейся ломбардской промышленности он сделал рисунки сукновальных, сучильных и ткацких станков и веретен. Братская, нерасторжимая дружба Леонардо и Джакомо оборвалась трагически. После захвата Милана французами Джакомо Андреа был казнен.

В конце жизни Леонардо была заказана конная статуя маршала Тривульцио. Он сделал множество эскизов, но не саму статую и тем не совершил поступка, оскорбляющего память погибшего друга.

Еще одним другом Леонардо был Пьетро Монти, военный, инженер и геолог. Монти опубликовал на испанском языке книгу, обличающую врачей-некромантов и авторитарность в науке.

«Беседовал с Монти о способах стрелометания»,— читаем мы в записных книжках Леонардо. Для миланского герцога Пьетро Монти готовил трактат о военном искусстве, пользуясь практическими советами кондотьера Сансеверино и теоретическими — Леонардо.

Третий друг Леонардо, Фацио Кардано, был человеком сложным, мрачным, а в «искусстве некромантии превосходил всех своих современников. Он, как и Сократ, верил, что у него есть свой, семейный дух, и спокойно признавался в том всем: друзьям и врагам».

Кардано был образованнейшим юристом, «доктором юриспруденции, врачом и математиком», и эта многогранность таланта не могла не привлечь к нему симпатий Леонардо. Когда они познакомились, Фацио опубликовал «Комментарии по перспективе Яна Пекхама, епископа Кентерберийского». И Леонардо жадно читал эту книгу, а многие выдержки из нее переписал в свои тетради.

Сам Леонардо в этот период занялся изучением эффекта светотени. Можно предположить, что он первым стал искать встречи с Фацио Кардано, теоретиком в области оптической механики, и нанес ему визит в его старом доме у Порта Тичинезе.

«Книга Джованни Таверна имеется у мессера Фацио»,— читаем мы в «Атлантическом Кодексе».

Фацио «одевался, вопреки общепринятым вкусам миланцев, в платье ярко-красного цвета, которое контрастировало с его неизменно черной нижней одеждой. Он вечно сутулился, его белые глаза видели все и в ночной, кромешной тьме...».

Такой мрачный портрет своего отца создал его сын Джироламо, один из интереснейших людей шестнадцатого века, которым одни его современники восхищались, а другие ненавидели. Он был врачом и астрологом, ученым и магом, физиком и некромантом.

Леонардо тоже одевался «вопреки общепринятым вкусам». Возможно, он следовал в этом совету своего друга Фацио, который в описании сына весьма напоминал обличьем грозного волшебника Мерлина.

«Алгебра, написанная Марлиани, находится у его сыновей». Обычная запись, за которой кроются долгие поиски сыновей Джованни Марлиани — врача и математика. Леонардо намеревался одолжить у них на время книгу Марлиани «О пропорциях и скорости». Он хотел не только ее прочесть, но и выписать из нее наиболее важные места.

Эта ненасытная жажда знаний служит оправданием графоманства Леонардо, ибо Леонардо... был «графоманом»: он думал и читал с пером в руке. Свои записи он начинал с середины страницы, затем по спирали «поднимался вверх».

Его интересовало буквально все, он читал все подряд. Будучи самоучкой, он не владел методом последовательности, повторялся, терял время на запись сведений второстепенных, которые легко было отыскать в книгах. Он даже переписал целый словарь, не пропустив и наиболее употребительные слова.

Алгебра, геометрия, законы перспективы, гидравлика, ботаника, строительное искусство, оптика, военное дело, механика, медицина— вот круг его интересов. Как велика эта ненасытная жажда постоянно узнавать и постигать что-то новое, и как разнится она от устремлений юного Микеланджело, который в это же время уезжал из Флоренции в Рим лишь с тремя книгами: Библией, стихами Данте и проповедью Савонаролы об искусстве достойно принять смерть.

«Если ты остаешься один, ты принадлежишь лишь себе самому»

— Леонардо, как подвигается работа над конем?

— Ваше сиятельство, я заканчиваю систему множественных плавильных горнов для совершенной отливки металла,— ответил Леонардо.

— А затем?

Моро не терпится узнать, как обстоит дело с его заказом.

— Еще я почти закончил работу над двумя сплавами: бронзы с выжженной медью и бронзы с мышьяком.

— Сколько же потребуется бронзы?

— Двести тысяч фунтов.

— А сколько пушек можно отлить из такого количества бронзы?

Леонардо посмотрел на Моро и ничего не ответил.

— Лучше тебе, Леонардо, сходить в монастырь Санта Мария делле Грацие, где Браманте уже закончил работу. Тебе надо будет расписать трапезную братьев-доминиканцев. Они хотят, чтобы ты написал для них фреску «Тайная вечеря». Потом, когда мы утихомирим венецианцев, мы раздобудем бронзу для коня, и ты сможешь отлить памятник.

После четырнадцати лет проделанной работы сам Моро велит ему повременить с отливкой памятника... Леонардо кажется, будто его обокрали, внезапно сбросили с незримого трона; все сложные расчеты, кальки, поиски наилучших сплавов кажутся ему бессмысленными, ненужными. Он понимает, что потерял даром драгоценное время, годы, злоупотребил чужим терпением. Но не знает, с кем поделиться. Он вдруг обнаруживает, что у него нет настоящего друга. Его поддерживают лишь отчаянное желание узнать еще больше, неотвязное стремление найти ответы на все «почему», непреодолимая потребность идти в ночи, держа факел, разгоняя тьму.

Его ученики, живущие под одной с ним крышей, следят лишь за его рукой, пишущей картину, прислушиваются к его словам, только когда он подправляет их работы. Они тоже эгоисты. Салаи, этот вор с прекрасным лицом и инстинктами зверя, чужд ему духовно. А Катерина — всего лишь воспоминание.

Один. Внезапно он ощутил себя одиноким в толпе. Быть может, он сам в этом виноват? Он растекался тысячью ручьев, поддавался множеству иллюзий, увлекался сразу слишком многим и теперь оказался в пустоте, один, без последователей.

«А вдруг вся жизнь моя была ошибкой и мне надо было заниматься только живописью?!»

Леонардо добрался до дома, открыл дверь, вошел в мастерскую. У окна стоит стол, Леонардо садится, открывает наугад записную книжку, читает: «Если ты остаешься один, ты принадлежишь лишь себе самому». Он закрывает записную книжку. Берет лист бумаги и начинает рисовать Христа в окружении апостолов, тот, как и он, наедине со своей невыразимой душевной мукой.