Детство в тюрьме

В нашей камере было несколько человек, одетых в хорошие кожаные пальто и галифе с кожаными врезами. Я узнал, что это КВЖДинцы, работавшие в прошлом на КВЖД (Китайско-восточной железной дороге, проходившей по территории Маньчжурии). После продажи дороги Японии, они с семьями были перевезены в Советский Союз, частично сконцентрированы на Дальнем Востоке, частично направлены в Среднюю Азию. А в 1937 году их почти всех арестовали; руководящих работников расстреляли, а остальных заочно осудили по формулиров-ке ПШ, т. е. по ст. 58-6 — шпионаж; мужчин — к 10 годам, женщин, стариков и молодежь — к 5–8 годам лагерей. Это была вторая (после истории с персами) массовая акция, о которой я узнал. КВЖДинцев было несколько десятков тысяч семей. На следствии их тоже не били, т. к. простая принадлежность к КВЖД рассматривалась как вина, не требующая дальнейших доказательств, и предполагающая известную меру наказания.

Каждая новая тюрьма все больше расширяла мои знания о том, что происходило на воле.

В Сызрани я познакомился с московским врачом Соколовским, который имел 15 лет срока и обвинялся в связях с какими-то медицинскими группами, занимающимися, якобы, «отравительством» руководителей партии.

Совсем ненадолго в нашу камеру попал летчик из Киевской авиабригады (фамилию его я не помню). Узнав, кто я, он подошел ко мне и не отходил до момента его вызова из камеры, а произошло это через два часа. Он был в Испании и вернулся оттуда с Павлом Рычаговым 22 весной 1937 года, был награжден орденом Красного знамени, а осенью арестован и осужден на 15 лет за «шпионаж» в пользу Германии. Следствие у него проходило очень тяжело, его били, сломали ногу, и он долгое время не мог понять, что происходит. Добровольцем уехав сражаться с фашистами, раненный в руку, сбивший девять фашистских самолетов, он не мог примириться с тем, что нужно было принять на себя и подписать чудовищное обвинение, а также оклеветать многих своих друзей по Испании. Что это значило? А просто человек после долгих пыток был полностью деморализован, почти невменяем и морально уничтожен.

Уже после суда он хотел покончить с собой, перерезав вену, но это увидели, перевязали, потом избили. Повторить у него не хватило духа. Он очень завидовал начальнику ВВС 23 Дальневосточной армии А. Лапину, которому удалось повеситься в камере. Он рассказал мне, что арестованы командиры авиабригад Зима и Сальников, тоже находившиеся в Испании; командир Киевской авиабригады А. Бахрушин; комиссар бригады С. Немировский; начальник же ВВС КВО 24 Ф. А. Ингаунис, который ехал на смену Лапину на Дальний Восток, схвачен по дороге и этапирован обратно в Киев.

Когда киевского летчика вызвали, я долго не мог прийти в себя, ибо встретился с человеком, знавшим знакомых мне людей и рассказавшим об их трагических судьбах. О себе уже не думалось, на своей судьбе, как говорится, я уже поставил крест; но когда я узнал о других, тем более о тех, кого я считал образцом героизма, на сердце становилось еще тяжелее. Весь этот ужас я объяснял коварством Сталина и его прислужников.

Около двух недель я был в Сызрани. Затем опять столыпинский вагон, а дальше — Челябинская пересылка. В Челябинск мы прибыли рано утром и целые сутки сидели в отцепленном вагоне без движения. Хлеб нам выдавали только на один день, а мы уже были в вагоне вторые сутки; нас не высаживали, не кормили, и на все наши требования заявляли: «Скоро высадят, там накормят!»

Через сутки нас высадили. Оказалось, что рядом с нами находятся еще шесть столыпинских вагонов. Их разгрузили, затем нас всех выстроили в единую колонну (было человек пятьсот) и с громадным количеством конвоя, с лающими собаками, повели через весь город прямо по одной из центральных улиц, перекрыв движение. Колонна была длинная, она все время растягивалась; часто головные ряды останавливали, чтобы подогнать задние.

Нас вели по мостовой, на тротуарах останавливались жители и смотрели на проходящую процессию. В их взглядах не было ни сочувствия, ни осуждения. Идущий со мной мужчина удивился, что нас ведут не в городскую тюрьму. Оказалось, что она переполнена, и мы сидели в вагонах, ожидая окончания строительства нескольких больших бараков временной пересыльной тюрьмы.

Часа через три мы подошли к какому-то сооружению, огороженному новым забором; еще три часа — и мы оказались в зоне. Там было три барака, каждый из которых мог вместить до 1000 человек. Один был уже набит, другие два стояли пустые. Нас прогнали через баню для формальности, так как не было шаек, а многие краны не работали, и всех поместили в один барак. Еще часа два пошло на кормежку. Впервые хлеб, который я получил в тюрьме, имел примесь овсяной шелухи; баланда была из тухлой рыбы. Даже очень голодный, я не стал ее есть. Измученный переходом и баней, я залез на верхние нары (там были сплошные двойные деревянные нары) и хотел было уже уснуть, но рядом со мной образовался кружок, посредине которого сидел старый усатый узбек и священнодействовал.

Перед ним была кучка фасоли, как потом я выяснил, 41 штука, и он занимался гаданием, которое именуется «иумалак». Сначала кучку делят на три, потом каждую еще раз на три и раскладывают. В гадании употребляются такие термины: «голова свободна», «на сердце камень», «ноги связаны». Почти всем выпадала именно такая расстановка камешков. На следующее утро, после оправки, которая заменяла прогулку, так как выгоняли во двор (где была выстроена деревянная уборная), узбек продолжал свои гадания. Одному из желающих узнать будущее он заявил: «У тебя ноги развязаны: видишь, внизу только один камешек, а по-тюремному это значит, что тебя вот-вот вызовут на этап». Все удивились, так как мы только вчера прибыли. Но минут через пять открылись двери барака, и дежурный выкрикнул фамилию этого человека. Когда тот откликнулся, ему сказали: «Собирайтесь с вещами». Меня сразу же заинтересовала эта мистика, потому что гадание сбылось. Я подошел к узбеку, дал ему пачку махорки (каждый, желающий знать свою судьбу, что-нибудь давал узбеку) и попросил его погадать. Он разложил свои орудия и сказал мне: «У тебя голова не свободна, на сердце лежат два камня, а вот ноги развязаны». Я ему ответил, что на этот раз он, видимо, не угадал: ведь не могут вызывать на этап по одному человеку через каждые пять минут. Но не тут-то было. Не прошло и трех минут, как вызвали с вещами и меня, а чародей был в восторге оттого, что предсказание сбылось.

Во дворе стоял начальник пересылки и держал в руках мое дело. Дважды переспросив мои установочные данные (фамилия, имя, отчество, статья, срок), он спросил меня: «Вы что, сын того Якира?» Я ответил утвердительно. «Сейчас пойдете на этап». Меня подвели к вахте и одного повели в направлении города. Впервые за все время меня спросили, чей я сын, и вообще я почувствовал какое-то особое отношение. Особенность заключалась не в мягкости, а в какой-то настороженности со стороны начальства. Я думал, что меня ведут на вокзал, а меня привели в Челябинскую основную тюрьму. Я думал, что из этой тюрьмы будет формироваться этап, но меня, помыв в бане, поместили в камеру осужденных. Что за этим всем крылось, я не знал.

В камере находилось около 150 человек. На каждой койке лежали два человека, два человека сидели на спинках койки, два человека лежали под койкой, и два человека сидели около койки. Лежащие и сидящие менялись между собой каждые четыре часа. В камере не было свободного клочка, к параше надо было проходить, ступая между людьми. Когда раздавали баланду, то миски передавали из рук в руки. Окна были на три четверти заложены кирпичом, лишь на недосягаемой высоте оставался просвет. Я стал около двери и не знал, куда мне двинуться дальше. Вдруг из глубины камеры кто-то крикнул, чтобы я пробирался туда. Остальным было сказано, чтобы они меня пропустили, и я потихонечку пробрался к человеку, знавшему меня. Это был в прошлом офицер, в ранге нынешнего полковника; рядом с ним находился инженер чех и еще один — профессор (фамилий их я не помню). Это был, так сказать, штаб камеры. Военный был старостой, а те двое — товарищами старосты. Их удивило, что я попал в эту камеру, так как они еще ни разу не видели малолеток, сидящих по 58-ой статье. Но, узнав, кто я такой, они всё поняли и очень сочувственно ко мне отнеслись.