Ян Гус. Его жизнь и реформаторская деятельность

– Это правда, – сказал Гус. – За мною стоит столько людей, не исключая многих могущественных вельмож, что я мог бы совершенно спокойно жить в их замках.

Тут встал рыцарь Генрих из Хлума и сказал:

– Это правда!

– Я простой рыцарь, – прибавил Ян из Хлума, – но я сумел бы защищать Гуса целый год в своем замке. Есть много более сильных, чем я, вельмож, которые сумели бы защищать его от Вацлава вместе с Сигизмундом.

Это заявление не могло понравиться присутствовавшему императору. Сигизмунд давно искал случая отказаться от слова, данного Гусу, и теперь, обращаясь к подсудимому, сказал:

– Я дал тебе охрану с той целью, чтобы ты имел возможность защищаться в публичном заседании. Ты видишь, что я в точности исполнил свое обещание. Собор сделал тебе сегодня публичный мирный и кроткий допрос, за что я приношу ему свою сердечную благодарность. Тебе же советую: брось упорство и положись на милость или немилость собора. Ты ошибаешься, если еще рассчитываешь на мое покровительство. Еретик, каков бы ни был его сан, не найдет пощады у Римского императора.

После этих слов Сигизмунда заседание было отложено до следующего дня.

Третий и решительный допрос Гуса произошел 8 июня 1415 года, опять в присутствии императора. Гусу снова не давали возразить на что-либо обстоятельно. Прелаты поняли слабую струну Сигизмунда и на этот раз особенно напирали на то обстоятельство, что учение Гуса опасно не только для церкви, но и для монархии. Между прочим разбирали обвинительный пункт, гласивший, что, по учению Гуса, священник, совершивший смертный грех, – не священник. Сигизмунду, однако, успело наскучить следствие, и он, вместо того, чтобы слушать, разговаривал с немецкими князьями и выглядывал в окно. В одном из сочинений Гуса нашли место, где было сказано, что Церковь может существовать и без папства. Тут англичанин Стокс заметил Гусу:

– Ты напрасно хвалишься своим учением: ты все украл у Виклифа!

– Так, по-твоему, – сказал един прелат, – священник не священник, если он в смертном грехе; ну а что, если император в смертном грехе?

Услышав, что речь идет об императоре, Сигизмунд обернулся и стал слушать. Гус сказал, что не отрицал того, что император – всегда император; но монарх, совершающий смертные грехи, недостоин своего сана.

– Никто не без греха! – сказал на это Сигизмунд. Председатель еще раз спросил Гуса, желает ли он подчиниться решению собора? Гус ответил:

– Я затем и явился сюда, чтобы собор указал мне, в чем я заблуждаюсь; но пусть укажут и докажут, и пусть не заставляют меня отрекаться от того, чему я никогда не учил.

– Послушай, Гус, – сказал на это император, – почему ты не хочешь отречься и все уверяешь, что тебе ложно приписали то или другое? Да я, например, сейчас готов был бы отречься от какого угодно лжеучения, хотя я никогда не исповедовал ни одной ереси.

Императора начало удивлять то, что он считал смешным упорством Гуса. Флорентийский кардинал Цабарелли, в свою очередь, сказал Гусу, что предложит ему самую “умеренную” форму отречения, а там пусть делает, что хочет.

Конец заседания вышел очень бурным. Англичане осыпали Гуса упреками за то, что он показывал документ Оксфордского университета с одобрительным отзывом о Виклифе и кричали:

– Ты опозорил наш университет!

Гус ограничился указанием на подлинность документа. Героическая защита Гуса против целого собора бешеных прелатов особенно сильно повлияла на присутствовавших чехов. Даже враг его, Степан из Пальча, был тронут и торжественно заявил собору, что обвиняет Гуса не по фанатизму и не из личной мести, но согласно своей докторской присяге. Совесть заговорила в нем. Гус промолчал, но когда такое же заявление было сделано низким доносчиком Михаилом de Causis, Гус не выдержал и сказал:

– Я стою перед Божьим судом. Он меня рассудит с вами и воздаст каждому по достоинству.

Суд был кончен. Архиепископ Рижский фон Валленрод повел Гуса опять в тюрьму. По дороге Ян из Хлума успел пожать Гусу руку. В одном из последних своих писем Гус пишет: “Как дорого было мне это рукопожатие рыцаря Яна, который не побоялся подать руку мне, отверженному скованному еретику!”

Император Сигизмунд окончательно убедился в том, что Гус человек опасный не только для церкви, но и для престола. Когда Гуса увели, Сигизмунд сказал прелатам:

– Вы слышали его еретические мнения! Если он откажется отречься, сожгите его или сделайте все, что велит закон. Если же он отречется, не верьте ему. Возвратившись домой, он опять возьмется за свое. В случае отречения запретите ему всякую проповедь. Его и всех его последователей надо преследовать со всевозможной строгостью.

Эти слова, услышанные Яном из Хлума, впоследствии стоили Сигизмунду потери чешской короны...

После третьего допроса сам Гус уже нисколько не сомневался в том, что будет осужден на смерть. Письма его доказывают, что с этих пор он готовился к смерти. Если Гуса не казнили в тот же день, а продержали еще четыре недели в тюрьме – это произошло по той причине, что прелаты желали во что бы то ни стало добиться его отречения. Кроме того, угрожающие письма чешских дворян заставили Сигизмунда медлить с окончательным решением. Император и многие прелаты предпочли бы уничтожить Гуса нравственно и, по отречении, заточить его где-нибудь в монастыре. Один из членов собора долго переписывался с Гусом, стараясь привести его к отречению и прибегая при этом ко всевозможным софизмам, вроде того, что, если Гус действительно не виновен, то вина падет не на его совесть, а на совесть членов собора. Гус решительно отклонял все эти предложения. Помимо той высокой любви к истине, которая составляла главную черту его характера, Гусом руководило при этом сознание, что весь вопрос именно и сводится к провозглашению им права личного убеждения, которое стоит выше всякого принудительного внешнего авторитета.

Ухищрения, к которым прибегали прелаты, чтобы принудить Гуса отречься, были самого разнообразного свойства. Ему выставляли на вид, что подчиниться решению церковной власти составляет величайший долг и заслугу верующего, убедившись в невозможности добиться отречения, прелаты спросили Гуса, не желает ли он исповедаться. Гус попросил, чтобы ему прислали в качестве исповедника того самого Степана Пальча, который был одним из главных его чешских обвинителей. Эта просьба Гуса изумила всех, но он знал, что делал. Не об одной исповеди думал при этом Гус; он хотел в последний раз повлиять на бывшего друга. Степан, изумленный более всех, отказался от роли исповедника, но не смел отказать Гусу в свидании. Он в свою очередь стал убеждать его подчиниться собору.

– Поставь себя в мое положение, – ответил ему Гус. – Что бы ты сделал, если бы был убежден в том, что ты никогда не разделял известного заблуждения, а тебя заставляли бы отречься от него?

– Да, это тяжело, – ответил Степан, глубоко тронутый.

– Теперь, – сказал Гус, – прости меня, если во время суда я употребил по отношению к тебе какое-либо резкое слово.

Это было слишком. Степан не выдержал; он зарыдал и, простившись с Гусом как лучший друг, поспешил уйти; Гус простил не только Степана, он от всей души простил даже ничтожного Михаила de Causis, который постоянно вертелся перед дверьми его тюрьмы и говорил сторожам:

– Ну, теперь с Божией милостью мы скоро сожжем этого еретика. Я уж на него истратил пропасть денег!

Бывали, однако, минуты, когда у Гуса вырывались жалобы. Он оплакивал свое дело, скорбел о друзьях, жалел о своей милой Вифлеемской часовне, которой не надеялся более увидеть. Несколько горьких жалоб вырвалось у него против императора Сигизмунда и некоторых ученых богословов. Они были виновнее какого-нибудь доносчика Михаила. Гус знал, что “кому много дано, с того много и спросится”. Об императоре Гус сказал: “У него даже нет благоразумия Пилата”. Что касается ученых докторов, то Гуса возмущало, что эти люди из всей своей учености не извлекли даже простого чувства справедливости, свойственного самому невежественному простолюдину.