Жизнь Кольцова

7

Возле комнаты, где пели семинаристы, толпился народ.

Подгулявшие молодые купчики в немецких платьях, то есть в кургузых сюртучках и с пестрыми галстуками, потребовали цимлянского и стали угощать семинаристов.

Кольцов подошел к певцам и сказал:

– Дозвольте с вами держать компанию. Признаться, давно хотел познакомиться.

– Милости просим, – поклонился Сребрянский.

Принесли цимлянское, хлопнули пробки, столы сдвинули, Феничка поднял стакан.

– За процветание поэзии, музыки и всего прекрасного! – прогремел, подымая голосом все выше, словно с амвона.

– Ура! – крикнули семинаристы и купчики. – Урр-р-а-а!

Сребрянский подвинулся к Кольцову.

– Вы не подумайте, – шепнул, – мы не гуляки. Это все хорошие ребята, я вам сейчас представлю… – И начал называть приятелей: – Вот этот, с гуслями – Куликовский, вон Бадрухин, франт, рядом – Феофан Знаменский, мы его Феничкой кличем… Вон тот, в рубахе с петухами – Аскоченский… ну, кто еще? Ах, да, про себя забыл…

– Вы мне своих товарищей рекомендуете, – перебил Кольцов. – а сам-то я и не догадался вам представиться.

– Да мы вас знаем, – просто сказал Сребрянский. – Вы Кольцов. А с ними, – указал на Кареева, – мы в лавке встречались, у Дмитрия Антоныча.

– А ведь вы Сребрянский! – догадался Кольцов. – Верно?

8

Обратно ехали на лодках.

Невысокое солнце стояло над холмами Викулинской рощи. Скрипели уключины, сильными, широкими взмахами сверкали на солнце восемь весел. Когда стали рассаживаться по лодкам, Кареев отнял у Куликовского весла.

– Нет уж, позвольте мне, – потребовал решительно. – Грести, знаете, не на гуслях играть, вам тут за мной не угнаться!

Маленький Куликовский устроился на носу.

– Ну, гребцы, – скомандовал, – слушай меня: раз, два… запевай!

вольно полетела песня над синей водой.

Кольцов и Сребрянский сидели на корме. Сребрянский правил.

– Проклятая жизнь, – говорил с досадой, отрывисто. – Как ведь все получается неладно… Вот он, Феничка, к примеру, мечтает об императорской капелле. Бадрухин Степка – знаете, какой музыкант! А Ксенофонт? В нем все – и музыка, и поэзия…

Сребрянский зазевался, лодка заскрежетала днищем по песку.

– Правь, ворона! – громыхнул Феничка.

– А жизнь-ведьма, – продолжал Сребрянский, – сыграет прескверную штуку: все в попы пойдут.

– И вы пойдете? – спросил Кольцов.

– Я не пойду, – уверенно мотнул головой Сребрянский. – У меня своя линия… и меня с нее не свернешь!

За крутым поворотом реки начинался город с его домишками и церквами, словно прилепленными к крутым буграм. Послышались звуки бубна, балалаек, рожков. Из-за густых зарослей ветел выплыли с полдюжины больших, украшенных коврами и флагами лодок. Песельники и музыканты в ярких рубахах и шляпах, перевитых пунцовыми лентами, пели разудалую песню:

лихо выговаривали звонкие, заливистые тенора, и, дружно подхваченная, далеко по реке летела плясовая.

Большая, нарядно одетая компания сидела на скамьях, покрытых дорогими коврами. Это были гости богатого подрядчика и суконного фабриканта Башкирцева. Сам он, красивый, рослый, с бутылкой шипучего и стаканом в руке, стоял на носу передней лодки.

– Богословия! – гаркнул, когда лодки семинаристов поравнялись с веселой флотилией, и запел:

– Едят селедки, мерум пьют и Вакху дифирамб поют! – подхватил звонкий хор семинарских певцов.

Дружный хохот грянул на лодках: Феничка поймал брошенную Башкирцевым бутылку.

– Ба! Алеша! – увидев Кольцова, закричал Башкирцев. – Заворачивай к нам, ребята!

– О-ох! – пригорюнился Сребрянский. – Не по нашим зипунам боярские кафтаны…

– Не можем, Иван Сергеич! – отозвался Кольцов.

– Ко всенощной грядем! – отрываясь от бутылки, провозгласил Феничка.

9

По всему берегу, низко склоняясь к воде, росли старые ветлы. Солнце скрылось за городскими холмами, под ветлами сделалось сумрачно. На шатких мостках две мещанки колотили вальками белье.

– А что, господа, – предложил Сребрянский, – не махнуть ли ко мне? Чаишком побалуемся, почитаем… а?

– Мысля! – одобрил Феничка. – Это можно.

Сребрянский был своекоштным, то есть жил не в семинарском пансионе, а на квартире. У него часто собирались, пели, читали стихи, спорили, громоподобно хохотали, отчаянно дымили табаком.

– Господи! – вздыхала хозяйка, чистенькая старушка просвирня. – Опять табачищем начадили!

Комната была крохотная, с одним окном, выходящим в палисадник, заросший сиренью и пестрыми мальвами.

Сребрянский зажег свечу и плотно задернул оконные занавески.

– На всякий случай, – объяснил. – От недреманного ока начальства. Обо мне слава плохая. Отец ректор намедни говорит: «Ох, смотри, Сребрянский, допрыгаешься! Носить тебе армейскую амуничку…»

– Армейскую амуничку? – удивился Кареев. – Почему?

– Это он на моего братеня намекал, на Ивана, – нахмурился Сребрянский. – Его с последнего курса в солдаты забрили.

– За что же?

– За дерзость и вольнодумство. У него в тетрадке рассуждения о разумном и вольном устройстве государства обнаружили… Ну, да что об этом! Давайте лучше нашего гостя послушаем… Алексей Васильич! Пожалуйте, просим!

– Что вы! – покраснел Кольцов. – Я сам мечтал послушать… Так много наслышан о вашем кружке…

– Так ведь и мы кое-что о вас слыхивали! – улыбнулся Сребрянский.

– Просим! – загудел Феничка. – Всем миром просим!

– Что ж, господа, – согласился Кольцов. – Вы не подумайте, что я ломаюсь, боже сохрани! Я только не привык этак… в образованной компании… все стихотворцы… Неловко немножко. Ну да ничего! – тряхнул волосами. – Извольте…

запел, глядя на свечу. —

Сребрянский откинулся на спинку стула, закрыл глаза. «Как слова кладет, диво! Без вывертов, без жеманства… Словно бусы нижет…»

А Кольцов пел, не видя ничего, кроме вздрагивающего пламени свечи. Серые глаза его блестели, на щеках заиграл румянец; негромкий, чуть сипловатый голос звучал с удивительной искренностью. Еще не перегоревшее, еще не позабытое горе пело, жаловалось; в наивной доверчивости песня тянулась к людям…

– Да-а… – задумчиво протянул Сребрянский, когда Кольцов дочитал последнюю строку и умолк. – Это вам, братцы, не «цветнички»…