Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

Чернитенко приглашает всех в танцевальный зал. Столовая понемножку опустела. Тут ко мне начал приставать Семенчук. Звал идти танцевать. Он был уже не совсем трезв, держался нахально, так близко наклонился ко мне, что касался лицом волос и заставлял меня почти совсем лечь на стол. Я уже начала говорить с ним в резком тоне, но Чернитенко, проходя мимо, сказал ему что-то и оттянул в сторону. До первого антракта я не танцевала, а потом пошла с Сережей погулять во дворе. Вскоре меня окружила целая ватага гардемарин со стаканами грананина. Это очень вкусный напиток, но их было так много, и они так усиленно настаивали, что я скоро поняла опасность и хотела удрать. Но они меня не пускали, встали все посреди двора на колени: «Ну выпейте, хоть глоток, а после вас я выпью». Я подхватила Миму, и кое-как мы вырвались. Потом налетает Коля Овчаров: «Ирочка, вы на меня сердитесь?» — «За что?» — «Да вы знаете за что. Ирочка, не сердитесь, Ирочка, дайте поцеловать ручку!» — «Убирайтесь!» — «Уберусь, только дайте ручку поцеловать». В танцевальном зале опять приставал Семенчук. Мне стало как-то скучно и неприятно, я взяла Миму под руку, и мы вышли во двор. «Вам не нравится?» — «Нет, мне больше один человек не нравится». Он сразу понял. «Да, он страшный нахал, но я вас от него избавлю». И надо отдать ему справедливость, что весь вечер он был действительно рыцарем. Необыкновенно держал себя мичман Макухин. Как увидит меня, остановится: «Ирина Николаевна! Неужели это вы?» Дальше: «Ирина Николаевна, как я рад вас видеть в таком виде… и в добром здоровье». Потом говорит Миме: «Скажи Ирине Николаевне, что она прелестная и очаровательная барышня».

Танцевать я начала уже поздно. Усиленно приглашал Семенчук, но мне не хотелось с ним, и я отвечала коротко: «Я обещала вам тур вальса и все». Наконец заиграли вальс. Он подскакивает. Мима наклоняется к моему уху и шепчет: «Я вас выручу». Не успели мы сделать и одного тура, как подходит Мима и говорит: «Ирина Николаевна, вас Мария Владимировна зовет». Семенчук рассердился и закричал: «Нет! Я понимаю, в чем тут дело». Мы с Мимой убежали, а он еще потом долго дулся на меня. Мы гуляли по двору. В столовой кричали «ура», очевидно, пили. Выходит оттуда Коля Овчаров: «Ирочка, позвольте вас взять под ручку». — «Идите лучше спать». — «Ирочка, позвольте!» — «Идите, спокойной ночи!», и потащила Миму в зал. «Уже опять пьяные, пьют без перерыва», — усмехнулся Мима.

В антракте видала Васю с Мамочкой, а потом случайно увидела такую сцену: Вася стоял с бутылкой в поднятой руке, а в нескольких шагах от него — Леня Крючков, и он кричал ему страшно сердитым голосом: «Не подходи! Слышишь? Говорю тебе: не подходи!» Это не была шутка, нет, такой строгий и сердитый тон. Потом начал пить из бутылки. Леня, очевидно, задирал его и пустился бежать. Вася догнал его, замахнулся бутылкой и опять что-то сердито говорил ему. Мима усмехнулся: «Вот тоже целую неделю пьет без просыпу».

Под конец я много танцевала с Колей Завалишиным, и во время степа он сказал мне самые простые слова, от которых мне сразу стало как-то хорошо и радостно. «Ирина, вы на меня сердитесь?» — «За что?» — «Ну, а вдруг за что-нибудь сердитесь?» — «Нет». — «И я нет, правда, хорошо. Ведь я уеду…»

Вася Чернитенко был очень вежлив и корректен, два раза приглашал меня, очень просто держался. Андрюша танцевал только с Марией Васильевной. В большом антракте мы опять ходили с Мимой. И вдруг страшно захотелось посмотреть, что сейчас делает Вася? Мы вернулись в зал и сели около Мамочки. Подошел Вася и начал с ней говорить. «А знаете, Мима, здесь душно, идемте на воздух». Это была маленькая демонстрация, и мне бы очень хотелось, чтобы он ее заметил.

Многие уже ушли, Мамочка тоже ушла, а меня убедили остаться. Под конец было очень весело, просто и непринужденно. Любомирский с Завалишиным танцевали «даурскую» «под м<ада>м Улазовскую», очень удачно, потом Семенчук сплясал гопака и т. д. Коля от меня не отходил. Коля, если уходил из оркестра, то подсаживался к Насоновым. Потом мы с Колей и Мимой пошли в гостиную. Вскоре туда пришла с компанией м<ада>м Леммлейн. Ближе всех к ней сидел Андрюша. Она держалась, как всегда с кадетами, очень развязно и вульгарно. Коля сказал тихо: «Знаете, она мне напоминает таких… их в городе много…» Я наблюдала за ней и Андрюшей и поняла, что он увлечен ею, совершенно серьезно и глубоко. Быть может, это не надолго, это чувственно, но он увлекся. Я даже не смогла сердиться на него, до того это мне стало просто и понятно. Было только обидно, что этот славный мальчик, прекрасно сложенный, с красивой походкой и некрасивым, но простым и открытым лицом, стал достоянием Марии Васильевны. Я почувствовала, что я ее ненавижу, мне кажется, что это именно та ненависть, которой только женщина может ненавидеть женщину.

Я пробыла до самого конца. Потом Коля с Мимой пошли меня провожать! Мамочка очень удивилась, что после всех этих историй с Завалишиным Коля провожал меня, а меня это нисколько не удивило.

Пришла в четвертом часу возбужденная, слегка взволнованная.

11 октября 1924. Суббота

Думала и написала:

14 октября 1924. Вторник

Сегодня восемь человек из окончивших уехали в Париж. В том числе — Нёня, Сережа Шмельц и Пава. Пава как-то далеко был от меня последнее время, и его мне не жалко. А тех двух — жалко. Едут они устраиваться на завод, впереди нет ничего. В этом отношении мне больше жалко Нёню. он как-то еще совсем мальчик и при этом еще такой худенький, слабенький. Днем они бодрились, были веселы, а на пристани — Вася Чернитенко рассказывал — Сережа Шмельц плакал, прощаясь с товарищами. А мне жалко себя: ведь все-таки уехали близкие мне, одни из тех немногих, которые у нас бывали, которых я ждала. Остальные завтра в два часа уходят на эскадру. Сегодня у нас весь вечер был Вася. Он очень расстроен, грустный, на эскадру ему не хочется, а уехать — денег нет. Он опять стал таким милым мальчиком, как и в прошлом году. Мы сегодня так славно, по-семейному, провели вечер, я думаю, что он этот вечер не скоро забудет. Приходила шумная компания, человек 6, прощаться. Среди них Андрюша Сиднее. Он был очень смущен, все прятался за спину Иванова, а Мамочку несколько раз назвал Мария Васильевна. Его все поднимали на смех, и он еще больше конфузился.

Мне грустно, но я пока что не могу себе представить, что все уезжают.

15 сентября 1924. Среда

С утра — суматоха, сдача имущества, взволнованные лица. Около 12 пришел Вася и обедал у нас. Грустный и расстроенный. Потом пришел на приборку форта. Часа в 3 они (выпускники Морского корпуса. — И.Н.) должны были строем прийти в Сфаят. Папа-Коля был на уроке, мы сидели с Мамочкой, потом пришла Елизавета Сергеевна, все жалели их и т. д. Меня раздражали эти разговоры, но я чувствовала, что сама страшно волнуюсь. С пением они пришли в Сфаят, адмирал им сказал несколько прочувствованных слов, и они разбежались. К нам пришли Вася Чернитенко, Петрашевич и Тима. Васю назначали на «Корнилов», он говорит, что это самое лучшее. Но был сам не свой, молчал, какой-то задумчивый был. Потом они выстроились во фронт. Кое-кто издам вышли их провожать. Они строем пошли по дороге. Лица у всех различны. Чернитенко улыбался, а Вася шел с опущенной головой и очень грустный. Пока они шли, шли по шоссе с пением «суженцов», мы убежали по сокращенкам и ждали их внизу. Там же ждал их «оркестр» новой 4-ой роты. Когда они проходили, заиграли марш. Елизавета Сергеевна, Тамара Андреевна и Мария Васильевна — плакали. Дембовский тоже плакал, и все старался надвинуть на глаза панаму. Почему-то было ужасно грустно провожать эту роту. Когда я увидела в строю Васю, он старался не смотреть в эту сторону, я чуть было сама не расплакалась. Кое-как с трудом удержала себя. Если бы он шел веселый, бравировал, острил — мне было бы неприятно, а то, что был такой грустный, — меня примирило со всем. Я поняла, что он привык к нам, любит всех нас, он опять мне стал близким-близким, а в то же время как-то легко и радостно.