Воспоминания

После этого мы отправились на совместное заседание, на котором юристы принялись пространно дискутировать вокруг последних спорных пунктов нашей программы. Это могло бы еще продлиться несколько часов. И чего ради? Самые отточенные параграфы не в состоянии заменить добрую волю к сотрудничеству. Я прервал этот мелочный торг и предложил скрепить наш союз простым рукопожатием. Юристы обеих делегаций были явно недовольны. И все же я придерживался нашего, весьма неоформленного, соглашения до самого конца, стараясь сохранить французскую индустрию даже и тогда, когда она уже не представляла для нас большой ценности, а Гитлер приказал ее разрушить.

Согласованный производственный план был выгоден для обеих сторон. Я получал дополнительные производственные мощности для выпуска военной продукции, французы же по достоинству оценили возможность производства в разгар войны потребительских товаров. По согласованию с командующим французскими войсками были определены заводы, изъятые из заукелевской практики насильственной мобилизации рабочей силы, о чем и извещали вывешенные на них охранные грамоты за моей личной подписью. А так как следовало укрепить основной костяк французской индустрии, гарантировать работу транспорта и продовольственное снабжение, под конец вне сферы Заукеля оказались почти все ведущие предприятия, общим числом в десять тысяч.

Уик-энд мы провели с Бишелонном в загородном имении моего друга Арно Брекера. В первые же дни следующей недели я ознакомил аппарат Заукеля с достигнутыми договоренностями. Я призвал их добиваться того, чтобы французские рабочие принялись за работу на французских заводах. Их численность будет впредь засчитываться в выполненные квоты «откомандирования для нужд немецкого военного производства» (6).

Десять дней спустя я был в ставке, чтобы своим докладом Гитлеру опередить Заукеля: было известно, что успевший первым выложить свои аргументы получал фору. В самом деле, Гитлер казался довольным моим соглашением и заявил даже, что риск приостановки производства вследствие беспорядков или стачек вполне приемлем (7). Этим был почти что положен конец рейдам Заукеля во Францию. Вместо прежних ежемесячных 50 тысяч в Германию стали уже скоро депортироваться всего только 5 тысяч (8). Прошло несколько месяцев, и 1 марта 1944 г. Заукель с раздражением рапортовал: "Мои службы во Франции докладывают мне, что там все подошло к концу. Во всех префектурах слышишь одно и то же: министр Бишелонн заключил с министром Шпеером соглашение. Лаваль заявил мне: «Больше я не поставляю людей в Германию». Вскоре после переговоров с Бишелонном я подобным же образом стал действовать в Голландии, Бельгии и Италии.

20 августа 1943 г. Генрих Гиммлер был назначен Имперским министром внутренних дел. До этого он, хотя и был рейхсфюрером охватывающих все вся СС, о которых говорили как о «государстве в государстве», но как глава одной из полицейского типа структур оставался, как это ни странно, подчиненным Имперского министра Фрика.

Власть гауляйтеров, взращиваемая Борманом, вела к раздроблению власти Рейха. Гауляйтеры делились на две категории: на тех, кто еще до 1933 г. были ими и кто был совершенно не способен к руководству управленческим аппаратом, и тех, кто, пройдя в последующие годы школу Бормана, образовывал новый слой гауляйтеров. Это были молодые, преимущественно с юридическим образованием чиновники-администраторы, умело и методично укреплявшие влияние партии в государстве.

Сознательно заложенная Гитлером двойственность системы заключалась в том, что Борман был начальником гауляйтеров как партийных функционеров, в то же время и министр внутренних дел был их прямым начальником в государственной их ипостаси имперских комиссаров по вопросам обороны. При слабом Фрике это не сулило Борману никаких опасностей. Знатоки нашей политической сцены оценивали новое назначение Гиммлера как появление у Бормана серьезного соперника.

Я рассуждал так же и питал определенные надежды на его власть. Прежде всего я ожидал, что он, вопреки Борману, задержит прогрессирующий организационный распад единого имперского административного аппарата. Гиммлер немедленно ответил согласием на мое предложение привлекать к ответственности строптивых гауляйтеров (9).

6 октября 1943 г. я выступал перед рейхс— и гауляйтерами. Отклики на мою речь показали, что налицо некий поворот. Свою задачу я видел в том, чтобы открыть глаза политическому руководству Рейха на истинное положение вещей, лишить его надежды на скорое применение нового типа сверхтяжелых ракет и дать почувствовать, что теперь уже противник диктует нам характер военного производства. Следовало, наконец, внести изменения во все еще сориентированную на мирную продукцию экономику страны, передать из шести миллионов, занятых в легкой промышленности, по меньшей мере полтора миллиона военным предприятиям, тогда как товары повседневного потребления должны впредь производиться во Франции. Я признал, что такое разделение обеспечивает Франции более благоприятные исходные позиции для послевоенного времени. «Но я считаю, — продолжал я перед словно окаменевшей аудиторией, — что если мы хотим выиграть войну, то мы и должны в первую очередь быть готовыми к жертвам».

Еще сильнее я спровоцировал гауляйтеров следующим довольно дерзким заявлением: «Попрошу Вас принять к сведению, что прежняя практика самоустранения отдельных гау от закрытия предприятий легкой промышленности не может быть и не будет терпимой. Если в течение ближайших двух недель гау не последуют добровольно моему призыву, то я буду своим личным распоряжением закрывать производство. И могу вас заверить, что я преисполнен решимости добиться уважения к власти Рейха, чего бы это ни стоило! У меня есть соответствующая договоренность с рейхсфюрером СС Гиммлером, и я буду обращаться с теми гау, которые откажутся от проведения намеченных мероприятий, как они того заслуживают».

По-видимому, гауляйтеров взбудоражила не столько общая жесткая тональность речи, сколько именно эти заключительные слова. Не успел я закончить речь, как некоторые из них с яростью набросились на меня. Предводительствуемые одним из самых старых среди них, Бюркелем, они с возбужденными криками и размахиванием рук обвинили меня в том, что я де пригрозил им концлагерями. Чтобы внести ясность в этот пункт, я попросил председательствовавшего Бормана дать мне еще раз слово. Но Борман лишь отрицательно покачал головой. Лицемерно дружелюбно он сказал, что это излишне — нет никаких недоразумений и все ясно.