Так называемая личная жизнь

Тут она ошиблась. Вышло как раз третье. Ксения продолжала жить по своим духовным законам, а он - по своим. Другой вопрос, что его старшая сестра не считала это жизнью.

Нет, судя по ее письму, тетка не так уж сдала, как показалось племяннице. Может быть, девочке било в глаза несоответствие между силой духа и слабостью плоти и у нее появилось материнское чувство по отношению к больной старухе? Перед соблазном побольше взять на себя сильные натуры беззащитней слабых.

Да, сильная. Так ему казалось по некоторым письмам дочери, показалось и сегодня. Хотя война перетолкла на его глазах в одной ступке все поколения, все-таки хуже всего он знал тех, кому сегодня еще нет полных семнадцати, тех, которые в большинстве своем еще не были и, дай бог, не будут на войне! Как увидеть и понять войну их глазами? Что-то он уже понял из ее писем, пришедших за эти годы из Сибири; что-то, но далеко не все. Там, на дежурствах в госпиталях, главным звуком, войны для этих девочек был стон раненого. Салюты - это по радио. А ночью в палате - стон и бормотание, вопль боли, клокотанье предсмертной пены в горле. И, слыша этот, именно этот звук войны, все-таки решение - на курсы сестер, а потом - на фронт. Так что же там, внутри, под этой решимостью? Жажда участия в чем-то самом-самом трудном и самом-самом страшном, последствия которого - все эти костыли, культи, дренажи, гной, перевязки с отмачиванием, со скрипом зубов? Боязнь разминуться пусть с самым тяжелым, но и с самым главным в жизни, не пропустить его? Или просто желание быть не хуже отца и там, где он? Или, наконец, какой-то уехавший на фронт добровольцем мальчик, провожая которого поклялась оказаться там же, где он, и верит, что это возможно? Война идет уже скоро три года, а представления, какая она на самом деле и как мало на ней зависит от собственного выбора, - все еще нет.

- Василий Николаевич, в шахматы не сыграете?

Лопатин открыл глаза. Оказывается, он, задумавшись, так и полусидел на койке с закрытыми глазами, словно это помогало лучше вглядеться в душу дочери.

Над ним, держа под мышкой шахматную доску, стоял вернувшийся после долгого перекура капитан.

- Нет, Миша, сейчас не сыграем. У меня еще почта не дочитана. - Лопатин взял с табуретки письмо Ксении и кивнул на продолжавшего похрапывать под одеялом соседа. - Сыграйте с полковником, ему пора и побудку объявить.

- Мне с ним неинтересно, - сказал капитан. - Я ему фору даю, а вы меня, как фриц в сорок первом, бьете и бьете; закаляете мою волю к победе.

- Коли так - на ночь глядя сыграем партию. Закалять, конечно, закаляю, но до выписки побед надо мной не ждите. Когда у вас комиссия?

- Сейчас сказали, как и у вас, - через три-четыре дня.

- Тем более. Перелома в наших с вами военных действиях не произойдет.

- Не думал тогда о вас в Крыму, что вы так сильно в шахматы играете, сказал капитан.

- Не думали, потому что я казался вам старым, не способным ни на что лопухом, а вы мне - нахальным адъютантиком. Только потом, когда везли Пантелеева и вы над ним полдороги проплакали, понял, что вы другой, чем сначала подумал.

- А я часто вспоминаю Пантелеева, - сказал капитан. - Особенно этой весной, когда Крым обратно брали, часто думал - как его нам теперь не хватает.

- А не приходило вам в голову, как ему тогда не хватало вас, теперешних? С вами, с теперешними, Крыма-то, наверное, не сдали бы! А с вами, с тогдашними, пришлось сдать. А как было сделать, чтобы все мы с самого начала войны оказались не тогдашними, а нынешними, - не берусь ответить. Хотя иногда фантазирую - пересаживаю на машине времени всех нас с нашим нынешним опытом обратно, в начало войны, - и не сдаю немцам Крыма. Да и многого другого.

- В шахматы и то обратно ходов не берут. А на войне тем более, - сказал капитан. - Раз не будете со мной играть, пойду в коридор, кого-нибудь поймаю. - И, уже направляясь к дверям, спросил: - А ваша дочь в шахматы играет?

- В письмах не сообщала, но все возможно. Завтра спросите сами.

- С вашего разрешения, спрошу.

- Можно и без разрешения.

- Смотрите, Василий Николаевич, я ведь неженатый.

- Спасибо, что напомнил, теперь буду следить в оба, - улыбнулся Лопатин, с запоздалым удивленном подумав, что его дочери семнадцать и для нее, как это ни странно, уже может иметь значение, женат или не женат этот двадцатипятилетний гвардии капитан Велихов, с его тремя пулевыми ранениями и с его тремя орденами и золотой звездочкой в несгораемом ящике в канцелярии госпиталя.

Десять дней назад он явился из другой палаты в эту с костыликом и шахматной доской под мышкой:

- Товарищи офицеры, разрешите обратиться. Тут сестричка мне доложила, что кто-то из вас имеет не то первую, не то вторую категорию по шахматам.

- Насчет второй не знаю, а первую когда-то имел я, - сказал Лопатин. А вы?

- А я уж было за вторую зацепился, но война помешала. Сыграем?

- Сыграем, - ответил Лопатин и, пока, сев на табуретку и прислонив к стене костылик, капитан расставлял шахматы, внимательно смотрел на него. Этого человека Лопатин где-то видел. Но что-то мешало узнать его: то ли выбоина под глазом в скуле, придававшая странную асимметрию его пригожему лицу, то ли халат и костыль, то ли фронтовая бывалость в повадке и хрипотце голоса, не совпадавшие с мелькнувшим в голове воспоминанием. И только когда капитан протянул на выбор зажатые в кулаках пешки, совсем близко увидев его молодые, намного моложе остального лица глаза, Лопатин вдруг и сразу вспомнил все.

- Скажите, Велихов, я не ошибаюсь, это действительно вы? - спросил он, хотя уже знал, что не ошибся.

И, достав из-под подушки, надел очки, которые иногда снимал, потому что устаешь целыми днями лежать в очках.

- Вот теперь и я бы сразу вас узнал, - обалдело сказал Велихов. И долго и осторожно тряс ему руку.

Да, как ни странно, это был все тот же Велихов, ставший из свежеиспеченного адъютанта при большом начальстве командиром стрелкового батальона в той же самой своей, некогда Особой крымской армии, в сорок первом отдавшей, а теперь в сорок четвертом обратно взявшей все тот же самый Симферополь.

Там, в третий раз за войну, тринадцатого апреля этого года он был ранен в ногу на той самой улице, по которой они в сорок первом ночью везли убитого Пантелеева. Где и как был ранен - рассказал в первый же день, а что, ворвавшись в Симферополе в голове своего батальона, получил за это золотую звездочку - только на третий, объясняя, почему он, капитан, попал в эти палаты для старших офицеров, где по большей части лежат от майора и выше. Было в этом нынешнем Велихове что-то заядлое, когда он говорил о войне. Беспощадно ругал себя и других и все, что в разное время не смогли или не сумели, хотя был не дурак и понимал, что войне за один день не научишься. И в шахматы тоже играл заядло, холодея от страсти и упрямо веря, что в конце концов хоть одну партию, а выиграет. И хотя ему оставалось до выписки всего несколько дней, но, чтобы наиграться до упаду, добился своего и перевелся вчера к Лопатину на освободившееся место. И была в его страсти к шахматам не только любовь к самой игре, а еще и какая-то сила заведенной на всю войну пружины.