Царственный паяц

Но то, что безусловно отличает Игоря Северянина от громадной массы

современных поэтов, как футуристского, так и прочего толков, это элемент подлинной

лирической скорби, обостряющейся иногда до трагизма, и при этом не высосанной из

пальца и взятой напрокат у со

седа (как ныне практикуется), а рожденной собственным опытом, перенесенной

душою, как болезнь, простой и оригинальной, как и все настоящее.

Все истинные стихи - биография; жутко-интимные и стихи «Громокипящего

кубка»: из них можно вычитать целый рассказ о любви автора. Я попытаюсь сделать

это для читателя.

Быть может, оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно-больно моложава,

Быть может, оттого я так хочу всегда С тобою вместе быть...

Итак, она не молода; на пальце ее обручальное кольцо - она замужем; встречается с

ней автор в «трехкомнатной даче», которую он называет в стихах «шалэ», и которая

находится где-то «на реке форелевой, в северной губернии»; все эти встречи — летние;

зимою они так же редки, как цветение Виктории-Регии. И зимой поэт мечтает о лете,

когда он «откроет сердце, как окно», для своей запретной любви. Вот пленительное

стихотворение под заглавием «Это все для ребенка...»

О, моя дорогая! ведь теперь еще осень, ведь теперь еще осень...

А увидеться с Вами я мечтаю весною, бирюзовой весною.

Что ответить мне сердцу, безутешному сердцу, если сердце

вдруг спросит.

Если сердце простонет: «Грезишь мраком зеленым, грезишь

глушью лесною».

До весны мы в разлуке. Повидаться не можем. Повидаться

нельзя нам.

Разве только случайно. Разве только в театре. Разве только

в концерте.

Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно. Но зато — осиянным

И брильянтовым взором обменяться успеем... как и словом

288

в конверте...

Вы всегда под охраной. Вы всегда под надзором. Вы всегда

под опекой.

Это всё для ребенка... Это всё для ребенка... Это всё для ребенка...

Я в Вас вижу подругу. Я в Вас женщину вижу. Вижу в Вас человека.

И мне дорог Ваш крестик, - как и Ваша слезинка,

как и Ваша гребенка.

Но что произошло меж нею и поэтом? Так любима, что даже разлука становится

для него источником духовных откровений и близости:

Найти друг друга, вот отрада!

А жизнь вдвоем — предтеча тьмы...

Нам больше ничего не надо:

Лишь друг вне друга — вместе мы!

Так любима, что поэт зовет ее: «мой лучший друг, моя святая» - и вдруг, «Стансы»

выдают нам его тягчайшую боль:

И все — невозможно! И все — невозвратно!

Несбыточней бывшего нет ничего...

И ты, вся святая когда-то, развратна...

Развратна! — Не надо лица твоего!..

В этой строфе каждая строка свидетельствует о страдальческой сознательности

автора; а фраза «несбыточней бывшего нет ничего», — блестящая по афористической

мудрости мысль, достойная войти в разряд философско-житейских максим.

Человек может грешить и почти всегда грешит ниже и хуже животного, но любить

он способен лишь чистоту: в этом его страдательная привилегия. И поэт не прощает ей,

любимой, как раз того, в чем он может быть и сам повинен, - утери чистоты. Цикл

«Сирень моей весны» заканчивается в числе других стихотворением «Завет», где Игорь

Северянин формулирует свой внутренний опыт следующими великолепными по мысли

строками:

Целуйте искренней уста - Для вас раскрытые бутоны,

Чтоб их не иссушили стоны,

Чтоб не поблекла красота!

С мечтой о благости Мадонны Целуйте искренней уста!

Как не схоже это «с мечтой о благости Мадонны целуйте» с нашими современными

эротическими заповедями, которые не только не освящают подхода к женщине

воспоминанием о благостной Деве Марии, а и самую «благость Мадонны» превращают

(например, у молодых поэтов школы Белого и Эллиса) в средство для двусмысленно-

экстатических «подходов», напоминающих экзальтированную влюбленность в

женщину. Далее, в стихотворении «Завет» следуют строки «прощайте пламенней

врагов», «страдайте стойче и святей», «любите глубже и верней, бессмертен, кто любил

страдая...». Таково credo родоначальника русского футуризма.

Читателю, вероятно, еще очень понравится маленькое стихотворение из первого

цикла. Оно называется «В парке плакала девочка».

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,

У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —

Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю...»

И отец призадумался, потрясенный минутою,

И простил все грядущие и капризы, и шалости Милой маленькой дочери,

зарыдавшей от жалости.

Следующие циклы гораздо совершенней по форме, но, к несчастью, и гораздо

нарочитей и скусней <скучней> первого. С них, собственно, и начинается футуризм

289

Северянина. Он подает читателю «мороженое из сирени», для чего предлагает своему

«водопадному сердцу» «заль- диться в душистый и сладкий пушок». Поэт восклицает:

«Пора популя- рить изыски, утончиться вкусом народа!». Но посмотрим, какие же

изыски он собирается популярить. Лилия ликеров, фиалковый фиал, качалка грезерки,

мечты-сюрпризэрки, омолненный дым, озерзамок, аллея олуненная, окалошить,

омолнить, солнцевеет, лоско, броско, нечно <так!>, зеркалозеро, лес одобренный,

слезоем, омаен, освирель- ся, безслухий и т. д., и т. д. Вот область, где Северянин

производит свои «изыски» и где сосредотачивается его изысканность. К изобретаемым

новым словам присоединяется славянизация слов романских (офлеря, кайзэрка, вирелэ,

крем-де-мандарин, эксцессерка и пр.) и наряду с этим романизация слов славянских

(пристегивание французских окончаний, итальянское сокращение гласных «¡я» в «а» и

т. д. Сюда же принадлежат так ново и непривычно звучащие русскому уху рифмы

«констриктор-редактор, фиалково-Пулково. журфикс-кэкс, шелесте- шалости»,

которым, несомненно, принадлежит будущее. Все эти новшества относятся к технике

стиха; что же принадлежит самому Игорю Северянину в области поэтического мелоса,

иначе говоря, в чем его собственная песня? Большинство критиков-сходится на том, что

Игорь Северянин - поэт крайнего декаданса, «ажурности», «грезэрок», «румян», той

самой гнили, которую отлагает от себя культура: другие (а с ними вместе, вероятно, и

сам поэт), считают его как раз, наоборот, воз- вестителем конца мира, пророком

одичания, бегуном от культуры. Я думаю, песня Северянина - ни о том, и о другом);

она поет нам лишь о молодости самого поэта. Мелос Северянина в подлинной его

молодости, — как раз в том, чего недостает сегодняшним старцам, не успевшим даже

на вершок перерасти гимназический пюпитр.

Увы! — пустынно на опушке Олимпа грозовых лесов...

Для нас Державиным стал Пушкин,

Нам надо новых голосов!

Теперь повсюду дирижабли Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли, Рубнули рифму сгоряча!

Мы живы острым и мгновенным, Наш избалованный каприз:

Быть ледяным, но вдохновенным, И что ни слово, - то сюрприз.

Не терпим мы дешевых копий, И примелькавшихся тонов И потрясающих утопий

Мы ждем, как розовых слонов...

Душа утонченно черствеет, Гйила культура, как рокфор...

Но верю я: завеет веер!

Как струны, брызнет сок амфор!

Придет Поэт - он близок, близок! Он запоет, он воспарит!

Всех муз былого в одалисок,

В своих любовниц претворит.

И, опьянен своим гаремом,

Сойдет с бездушного ума...

И люди бросятся к триремам,

Русалки бросятся в дома!

Извиняюсь перед читателем за длинную выдержку; стихи так прекрасны, что жалко

выбрасывать строфы. Что же в них наиболее характерно? Явная молодость, радостная

воля жить, умение быть молодым... В этом главная прелесть Северянина: «блажен, кто