Бессонница

- Можешь не продолжать. Все клетки сменяются? Не все. А те, что уходят, оставляют заместителей. В тебе, Леша, тоже сменилось немало клеток, однако я выложил тебе все как на духу.

- Чую и ценю. И для начала сразу же скажу тебе: если вы с Бетой рассчитываете, что у Николая Митрофановича в результате перенесенных потрясений тоже сменилось много клеток, то могу вас заверить - изменились обстоятельства, а не он. Он - натура цельная. Вся беда, что он так же не создан для науки, как я, но в отличие от меня не считает это существенным препятствием.

- Значит, ты советуешь...

- Э, нет. Я ничего не советую.

- Почему же?

- Потому что от ваших переговоров некоторым образом зависят судьбы близких мне людей, и я постановил для себя: никак на них не влиять.

- На кого "на них"? На людей или на переговоры?

- И на людей и на переговоры.

Я смотрю на Алешку. Мало того что он начал заикаться - у него покраснела шея. Надо бы его пощадить, но я не имею права на слабость.

- Прекрасно, - говорю я. - Но ты забываешь, что от исхода переговоров зависит и моя собственная судьба, а так как я, по-видимому, не вхожу в число близких тебе людей, то давай на этом и прекратим разговор.

Конечно, я режу по живому, но чего же и ждать от живореза. Занятия вивисекцией не умягчают характера. Я знаю, Алешка капитулирует, вопрос только во времени.

Несколько минут мы идем в полном молчании. Алексей все время застревает около лежащих на земле стволов. Деревья здесь дряхлые, с похожими на присосавшихся слизняков жесткими грибовидными наростами. Одно такое дерево лежит поперек нашего пути, запирая его как шлагбаум. Алексей садится на него верхом и предлагает мне место напротив. И вот мы сидим нос к носу, слегка покачиваясь на пружинящем стволе, сидим как в те времена, когда мы, неразлучные Лешки, зарабатывали на обед пилкой дров, моложавый доктор наук, сохранивший форму благодаря режиму и диете, - и младший научный сотрудник без степени, сохранивший молодость неизвестно почему. Генерал-майор запаса и снятый с учета солдат-ополченец. Мы смотрим друг другу в глаза, и разделяющая нас прозрачная пленка тает и опадает. Мы уже ухмыляемся.

- Ты заставляешь меня выдавать чужие тайны, - рычит Алешка.

- Угу, - беспощадно подтверждаю я. - Чужие тайны близких тебе людей.

- Надеюсь, тебе тоже. Речь идет об Илюшке.

- Это я уже понял.

- А теперь пойми главное. Мое место здесь, но Илюшка тут захиреет и сопьется. Если босс вернется в Институт, он заберет Илью с собой.

- Ты в этом убежден?

- Почти. На девяносто девять процентов. Один процент всегда надо держать в запасе.

- Это что же - угрызения совести?

- Еще чего захотел! Просто Илья в самом ближайшем времени станет его зятем.

- Зятем?!

Вид у меня, вероятно, растерянный. Алексей хохочет.

- Ну да. Ты что, никогда не был ничьим зятем?

Удар ниже пояса, но я переношу его с кротостью. Алешка все еще ржет:

- Ты хочешь спросить: любовь или расчет? Любовь. Обоюдная и с первого взгляда. Кудефудр, как говорят у вас в Париже.

- Что за девица? Дочь своего отца?

- В известной мере. Характеры и взгляды, как ты знаешь, не передаются генетически. Передаются возможности. Девка - перец, властная и думает своей головой. Но перед Илюшкой тает.

- А отец? Не против?

- Вроде нет. Он ведь у нас без предрассудков. Да и Галочка не такая телка, чтоб спрашивать родительского благословения. Единственное отцовское требование - впрочем, тут мы все едины - чтоб Илюшка не прикасался к бутылке. И он поклялся Галке страшной клятвой...

Я чуть было не бухаю, что клятва уже нарушена, но вовремя захлопываю рот. Алешка все же настораживается:

- Кстати, ты его больше не видел?

Задача-двухходовка. Сказать, что не видел, - соврать. Что видел вызвать следующий вопрос. В шахматах это называется цугцванг. Все ходы вынужденные. Почему честность по отношению к одному так часто бывает связана с необходимостью солгать другому? Чтоб не отвечать, я спрашиваю:

- Илья старше ее лет на двенадцать?

- На пятнадцать. Ну и что ж? Успенский был старше Беты на восемнадцать. А Дуська моложе меня... Оставим эту тему. Я хочу, чтоб ты понял щекотливость моего положения. С одной стороны, я всячески заинтересован, чтоб принципал убрался отсюда, а с другой, я вовсе не хочу подкладывать вам свинью. Вы с Бетой умнее меня во сто раз и должны решать сами.

Морда у Алешки немножко смущенная. С моей точки зрения, зря. Стесняться надо лжи, а не правды. Правдив он несомненно.

- Ты доволен своей жизнью, Леша? - спрашиваю я.

- В общем, да. В Институте меня считали неудачником. По-моему, зря. Я прожил жизнь как хотел.

- Как мечтал?

- Эва куда хватил! Кто из первокурсников не мечтает быть новым Пастером? Нет, именно как хотел. В тех редких случаях, когда я стоял на развилке и мне предоставлялась возможность переводить стрелку самому, я делал это по своему глупому разумению и еще ни разу об этом не пожалел. Ну, а если ты спрашиваешь меня, не болит ли у меня некое малоисследованное скопление нейронов, по старинке именуемое душой, - то, безусловно, болит. За Илью, за тестя, за заповедный лес, да мало ли еще за что. Но это нормальное состояние для здорового человека, если у него, конечно, имеется эта самая душа. Если у человека ничего не болит, я начинаю подозревать, что он неизлечимо болен. Так что я человек почти счастливый, и если неудачник, то очень удачливый. Мне везет на катастрофы, но почему-то я всегда выхожу из них с незначительными повреждениями. Ей-ей, Лешка, нет худа без добра. К примеру, я потерпел фиаско у Милочки Федоровой, и это помешало мне стать самым незадачливым из институтских мужей. Я не защитил диссертации - и тем самым не умножил своей персоной унылое сообщество вечных кандидатов. А здесь мне все нравится, и климат, и публика, к тому же у меня есть свое маленькое хобби - увидишь... - Он хитро подмигивает и, положив мне на плечо свою увесистую лапу, уже серьезно спрашивает: - А ты счастлив, Леша?

- Не знаю, - говорю я. - Нашел время спрашивать.

- Почему?

- Хотя бы потому, что я не выспался.

- Тебе было неудобно спать? - Алешка искренне встревожен.