Генерал де Голль

Понимая этот убийственный для него смысл событий, он все же пытается преодолеть свой трагический разрыв с Францией. Де Голль напоминает о своих прошлых делах, многие из которых были столь радикальными и прогрессивными. «Всякий раз, — говорит он, — когда я действовал в различных областях, я видел, как вокруг меня поднимается прилив непонимания, упреков, а порой и ярости. Это судьба».

Генерал явно хочет дать понять своим слушателям, что майское движение — это явление, аналогичное, например, мятежам «ультра» против его политики в Алжире. Но он не в состоянии указать настоящую причину нынешнего массового выступления против него. Он умалчивает о своей крайне реакционной социальной политике, о ликвидации важнейших элементов демократии в управлении страной. Игнорируя эти стороны своей деятельности, усилившие кризис всей системы французского капитализма и вызвавшие «красный май», он делает поистине акробатический прыжок мысли и объявляет себя… революционером!

На каком основании? Оказывается, он намерен провести «подлинную революцию» путем введения уже всем известного плана «участия». И при этом сам признает, что реальная власть повсюду, от государства в целом до любого предприятия, все равно останется у тех, кто ею располагает сейчас. «Совещаться — дело многих людей, а действовать — дело только одного человека», — повторяет он свой излюбленный тезис. Правда, на этот раз он осуждает не только коммунизм, но и капитализм: «Собственность, руководство, — говорит де Голль, — прибыль предприятий в условиях капиталистической системы принадлежат лишь капиталу. Поэтому те, кто не обладает им, находятся в своего рода состоянии отчуждения… Нет, капитализм, с точки зрения человека, не дает удовлетворительного решения».

Конечно, такое признание в устах старого генерала — это не шуточное дело. Это большая идеологическая уступка де Голля. Он говорит о кризисе «современной механической цивилизации», об отчуждении человека, о «подавлении и порабощении людей капитализмом». Да, майские события явно потрясли его и заставили на многое взглянуть иначе, чем прежде. Видно, не зря 29 мая де Голль провел шесть часов в вертолете, что всегда, как он говорил, позволяло ему, наблюдая сверху пейзажи родной Франции, яснее, свободнее размышлять о ее существовании.

И все же выводы генерала, его робкий, неясный план «участия» (хотя, выдвигая его, де Голль явно присваивал и выдавал за свои некоторые идеи левых) не соответствуют ни его справедливой констатации кризиса капитализма, ни масштабам майских событий. План «участия» как небо от земли далек от размаха и смелости многих прошлых замыслов и действий де Голля. Вспомним, например, как детально, глубоко, смело он некогда разрабатывал свой план «профессиональной армии»! А сейчас он ограничивается туманными, двусмысленными фразами, лишенными размаха и воображения. Он уподобляется врачу, пытающемуся лечить открытый перелом с помощью пластыря. И при этом генерал, как всегда, требует слепо доверять ему. Но как можно было верить обещанию допустить участие трудящихся в доходах и управлении предприятиями, если на протяжении десяти лет де Голль в основном занимался именно отстранением французов от всякого участия в политическом управлении страной?

Если генерал и питал надежду, что кто-то ему поверит, значит, он уже витал в облаках. Кстати, он сам, чтобы обрисовать создавшееся положение, рассказывает в своем интервью 7 июня о старинной картине, «изображавшей толпу, которую должны вести в ад, в то время как бедный одинокий ангел указывал ей противоположное направление; из этой толпы все кулаки поднимались не против демонов, а против ангела». Он призывает вырваться из рук зловредных демонов и устремиться к ангелу, то есть к нему, де Голлю!

Впрочем, генерал еще не покинул грешную землю. В своем интервью он снова пугает слушателей призраком «тоталитарной диктатуры». Чтобы избежать ее, он требует, чтобы парламентские выборы 23–30 июня дали «хорошие» результаты, то есть результаты, выигрышные для правящей партии. И он предупреждает: «Если же, напротив, результаты будут плохими, тогда все погибло».

Так де Голль раздувает истерию страха, которая станет лейтмотивом избирательной кампании 1968 года. Голлисты никогда еще не действовали с такой яростной энергией. Но теперь они вели борьбу уже не за де Голля, а за собственное существование без него, хотя и продолжали еще использовать остатки обаяния его имени. Контрреволюционные силы успешно использовали майские баррикады с черными флагами, пробудившие инстинкт страха «среднего» француза, оставшегося в душе мелким буржуа. А гошисты, выражавшие в мае стихийные чувства протеста молодежи, теперь стали прямым орудием запугивания мелкобуржуазных обывателей призраком гражданской войны. Их новые выступления в июне часто организуются полицейскими агентами. В результате выборы дали результат, оказавшийся совершенно неожиданным для тех, кто считал майские события «революцией». Произошел резкий сдвиг вправо, левые серьезно отступили. Голлисты и их союзники собрали больше миллиона дополнительных голосов и приобрели небывалое большинство. Они выиграли 97 мест и имели теперь в Национальном собрании 358 мандатов из 485.

Все левые понесли существенные потери. Федерация левых сил потеряла 61 место. Число избирателей, голосовавших за компартию, сократилось с 22,5 процента до 20, а количество депутатских мест — с 72 до 33. «Компартии пришлось расплачиваться за баррикады, которых она не строила», — писала «Монд». Почему же после столь мощного выступления трудящихся против режима выборы окончились столь успешно для него? «Основной причиной сдвига в пользу голлистов, — отвечал Генеральный секретарь компартии Вальдек Роше, — была боязнь гражданской войны».

Но личные позиции де Голля нисколько не укрепились. Один из его министров сказал после выборов: «Партия выиграна, но с генералом покончено». Социальный строй удалось спасти, но это только подчеркнуло тот факт, что именно при де Голле его вообще потребовалось спасать отчаянными средствами. Государство, возглавляемое де Голлем, обнаружило свою роковую слабость из-за того, что все традиционные предохранительные клапаны, то есть партии, парламент, министры, правительство, не действовали. Лишенные какой-либо самостоятельности, они не несли и ответственности.

Стало ясно, что любой политический кризис обрушивается не на какую-либо часть государственной системы, а на исключительное воплощение ее реальной власти — на президента. «Красный май» показал, что это ставит под вопрос само существование социального строя. Буржуазия почувствовала крайнюю опасность полной персонализации власти. На июньских выборах чрезвычайные обстоятельства еще побуждают ее в последний раз объединиться вокруг де Голля. Но после успеха широкие буржуазные круги отходят от него. Он уже не дает им ощущения надежности: он внушает страх. Особое личное влияние генерала на массы, которое так эффективно защищало французский капитализм щитом высших национальных интересов, было утрачено. Власть де Голля оказалась «изношенной». В довершение всего генерал начал осуждать капитализм и, выдвигая план «участия», посягал на священный принцип частной собственности. Давно копившееся недовольство буржуазии самостоятельностью действий генерала чувствуется с небывалой силой. Потеряв поддержку низов, де Голль бесповоротно утрачивал теперь и опору в верхах.

Восемь месяцев, разделявших июньские выборы и уход генерала, его французские биографы называют временем «отсрочки». В самом деле, это была отсрочка приговора, вынесенного в мае 1968 года.

В сужающемся кругу верных голлистов рассчитывали, что у генерала откроется «второе дыхание». Признаки этого как будто появляются. В июле де Голль назначает премьер-министром Кув де Мюрвиля вместо Жоржа Помпнду, переведенного, как сказал генерал, «в резерв республики». Но последует ли что-то новое в политике? Когда в августе была взорвана первая французская водородная бомба, спрашивали: может быть, подобно этому, произойдет взрыв энергии и у де Голля? Ожидали его 17-ю пресс-конференцию, назначенную на 9 сентября. Но очередная «торжественная месса» не принесла сенсации. Хотя генерал и сказал, что «голлизм является современным выражением порыва нашей страны, вновь активизированного ее стремлениями к блеску, силе, влиянию», сам он не проявил никакого «порыва»; генерал сообщил, что «участие», кроме применения его на уровне предприятия, должно осуществляться на уровне всей страны путем преобразования сената в экономический и социальный орган, представляющий «группы интересов» от предпринимателей до профсоюзов, а на уровне областей — путем создания в них аналогичных органов. Эти туманные планы не вдохновили никого. Даже ревностный поборник «участия» Луи Валлон сказал, что это «шаг назад по сравнению с прежними декларациями».