Полвека любви

Если ночую дома, то будильник поднимает меня в шесть утра. Наскоро попив чаю, целую жену и спящего сына и спешу на Сенную площадь, откуда в набитом автобусе еду в военный городок — надо поспеть к подъему флага. Если же ночую в своей каюте, то просыпаюсь под звуки корабельного горна, играющего побудку.

Без четверти восемь экипаж «Смольного» выстраивается на шканцах вдоль обоих бортов. Офицеры штаба и политотдела — тоже в строю, на юте. Появляется командир бригады, в ответ на его приветствие экипаж плавбазы рубит привычной скороговоркой:

— Здра-желаем-варищ-конт-адмирал!

Комбриг за руку здоровается с офицерами и становится во главе строя.

Под летним ли утренним солнцем, на весеннем ли шальном ветру, под хлещущим ли дождем осени, в зимнюю ли колючую метель — без одной минуты восемь по гавани прокатывается команда:

— На фла-аг смирно! — И ровно в восемь: — Флаг поднять!

Под пение горнов на всех кораблях медленно ползут вверх по флагштокам военно-морские флаги. И склянки отбивают четыре двойных удара.

— Вольно-о!

И начинается новый день государевой службы.

У меня обязанностей много: лекционная работа, так называемая марксистско-ленинская подготовка офицеров, бригадный клуб с библиотекой. Другая часть пропагандистской работы — политзанятия матросов и старшин — у Анатолия Енученко. Толя славный, естественный, у нас сложились дружеские отношения. Это очень важно — чтобы сосед по каюте не действовал на нервы занудством или назойливостью. Через несколько лет Толя очень поможет мне с демобилизацией. А пока он дважды в неделю ездит в вечернюю школу, в которой преподает историю моя Лида. Он учится в восьмом классе. Штабной офицер Герман Бобышев — его каюта напротив — подшучивает над Толей: «Енученку дробя заели».

По вечерам, если оставался в каюте один, и в выходные дни я писал морские рассказы. Два из них пошли в зачет по творчеству за третий и четвертый курсы Литинститута. Теперь я сочинял рассказ «Шестнадцатилетний бригадир», который намеревался представить в качестве дипломной работы.

Каждую субботу на кораблях — большая приборка. Ее возвещает сигнал, чьи энергичные такты матросский фольклор снабдил словами: «Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, бери кирпич, бери кирпич — драй, драй, драй!» До солнечного блеска драют корабельную медяшку и латунь, шваркают мокрыми швабрами по палубам, скатывают струями воды из шлангов.

В часы приборки над гаванью безраздельно царит Клавдия Шульженко. Никто не приказывал корабельным радистам крутить только ее пластинки, но именно Клавочке отдано предпочтение.

несется с одного корабля. На другом вздыхает динамик: «Первое письмо, первое письмо…»

У нас на «Смольном» особенно популярна «Записка». Задушевный голос как бы льется в сверкающих на солнце струях воды:

Однажды на офицерском собрании комбриг контр-адмирал Орел жестко распекал одного из командиров лодок — капитана 3 ранга С.:

— В тумане шел пятнадцатиузловым ходом, не подавая туманных сигналов. В полукабельтове разошелся с рыбачьей шхуной. Не выполнил приказа о постановке на якорь в аванпорту, упорно просил «добро» на вход. В канал вошел под дизелями, девятиузловым ходом, хотя прекрасно знал, что нельзя размывать такой скоростью канал. После швартовки сразу ушел домой, оставив механизмы в грязном состоянии. У жены день рождения, видите ли… Зазнался товарищ С. Перехвалили его…

Я посмотрел на С. Он стоял очень прямой, отведя в сторону немигающие, чуть прищуренные глаза. О чем он думал в эту не лучшую минуту своей службы?

А я подумал: «Какой молодец!»

В конце мая 1952-го я получил отпуск, и мы всем семейством поехали в Москву. Мне предстояли экзамены за зимнюю сессию, защита диплома и два госэкзамена.

В скором поезде Рига — Москва в одном купе с нами ехали два полковника — упитанный сухопутный и тощий авиационно-инженерный. Оба сразу же отправились в вагон-ресторан. По возвращении сухопутный полковник надел очки и погрузился в «Бурю» Эренбурга. Авиационный, очень оживленный после выпивки, сообщил, что в нашем вагоне едет его знакомый — Иван Кожедуб. Я вышел в коридор посмотреть на знаменитого летчика, трижды Героя Советского Союза. Кожедуб стоял у окна, курил, он был красивый, с темной шевелюрой, с угрюмоватым взглядом. Полковник-инженер пошел к нему в купе — общаться. Но через полчаса вернулся чернее тучи, зажимая носовым платком разбитую в кровь губу. Он молча лег на свою полку и вроде бы заснул, но вскоре зашарил длинной рукой по столику, нащупал половину нашего лимона, оставшегося после чаепития, и принялся его жевать, морщась и сопя. На вопросы не отвечал. Сухопутный полковник оторвался от «Бури» и пошел выяснять, что случилось.

А случилось вот что: веселый авиационный инженер разговаривал, разговаривал с Кожедубом и — между прочим — обнял и прижал его молодую жену. Кожедубу это не понравилось. Он развернулся и — врезал в инженерские зубы.

Впоследствии, рассказывая об этом эпизоде, я назвал его «четвертым подвигом Кожедуба».

Несколько дней Лида с Алькой провели в Москве — мы, как обычно, остановились у Сережи Цукасова в переулке Садовских. Уже тогда у Лиды опять разболелась правая нога — тот сустав, который в детстве вправляли дважды. Мы думали, что обострение отчасти связано с сыростью прибалтийского климата, и надеялись, что на горячем бакинском солнце станет легче. Словом, я отправил Лиду с Аликом в Баку, к родителям.

Из моего письма от 29 мая 1952 г.:

Из моего письма от 11 июня 1952 г.:

Прототипом моего «Шестнадцатилетнего бригадира» был Толя Бочеко, паренек из блокадного прошлого, с которым я познакомился на кронштадтском Морском заводе в 1942 году. Это он в смертельно голодные дни зимы 1941–1942 годов потерял продовольственную карточку, но с помощью друзей, таких же голодных мальчишек, выжил, не умер. Толя был технической головой, его поставили во главе бригады судосборщиков вместо выбывшего из строя мастера. Я видел, как здорово он управлялся с израненным в боях металлом корпусов боевых кораблей. Словом, если не Толя Бочеко, то кто же тянул на положительного литературного героя?