Раздумья ездового пса

Это чтобы токарь шёл на завод — и предварительно звонил: «А станок — есть? А электроэнергия? Заготовки? Эмульсия? А столовая работает?»

Телефоны-то у лётчиков и сейчас, в двадцать первом веке, не у всех есть, а в то последнее тридцатилетие двадцатого века, в котором мне довелось летать, телефон, автомобиль, да и государственная квартира у лётчика считались, скажем так, почти предметами роскоши.

Пришёл экипаж на вылет, а самолёт не готов. То ли поздно прилетел, то ли неисправность, то ли не в самолёте дело, а полосу чистят, либо перебои с топливом («вот только что кончилось, но состав на подходе») — короче, есть ПРИЧИНА ЗАДЕРЖКИ. Все! Никому до этого рейса нет дела. То есть, если хорошо толкнуть, то зашевелятся… как-нибудь…потом… между расписанием… Но главное — задержку есть на что списать. «Не на меня». А значит, и спешить некуда.

На этот рейс и регистрация идёт медленнее, и пассажиров томят в накопителе, и к самолёту их подвезут и увезут обратно пару раз, и цех питания не спешит, и трап уберут к другой машине, которая идёт по расписанию, и уборщиц не дождёшься, и топливо, и воду, и ассенизационную машину, и груз не снимают, и почту не грузят, и багаж не подвозят…

Кому он нужен, этот рейс?

Только экипажу.

Нам надо лететь. Иной раз — с тремя посадками. Ночь медленно тянется. Почему-то у нас принято возить пассажиров именно ночью. Или это они так любят? Или это не пассажиры любят, а кто-то другой, злой человеконенавистник, составляющий наше расписание? Я не знаю.

Медленно утекает наше рабочее время, 12 часов, за которые надо успеть долететь до конечного пункта. Глядишь — уже оборачивается так, что придётся где-то посреди дороги тормозить рейс и делать отдых экипажу 10 часов.

А хуже всего, когда не хватает каких-нибудь сорока минут; вот и дергашься: брать на себя, превысить рабочее время, но довезти людей до конца, или плюнуть и уйти где-нибудь в Донецке на 10 часов в гостиницу… а в Одессе машину ждут в жарком вокзале пассажиры и встречающие, а экипаж уже подняли на вылет, а закупленная на Привозе драгоценная вишня будет истекать соком и киснуть в корзинах… Проклянёт тебя тот экипаж — да и опять ляжет… а уж выспались — какой сон…Промучаются, вращаясь на койках, а по прилёту встретят тебя, отводя взгляд и матеря в душе, и, уставшие, погонят рейс назад… а он же с задержкой — и есть на кого списать! Кому он нужен, этот рейс? А дома готовится на вылет новый экипаж, не зная ещё, что самолёт придёт с задержкой.

Хорошо, когда погода есть. Задержка — дело привычное; это самая простая схема, а бывало и похлеще.

Однажды летом готовились мы к вылету куда-то на восток. Ночь была ненастная: один за другим подходили грозовые фронты, в небе гремела воздушная война, полыхал горизонт; ветер швырялся то мелким дождичком, то звонким, отборным ливнем. На экране метеорологического локатора было белым-бело от грозовых засветок, и нам предстояло как-то выбрать курс взлёта и маршрут выхода на восток, изворачиваясь среди гроз и столбов ливня, пронизываемых молниями.

Время уходило; мы уже несколько часов были на ногах, в тревожном ожидании, раздираемые желанием использовать открывавшийся в течение ближайшего часа вариант взлёта и сомнением, успеют ли к этому моменту подготовить наш рейс. Рейс был с задержкой, и земля готовила нас, как всегда, неторопливо.

Но все рано или поздно кончается. Обычно, когда уже все силы, казалось, исчерпаны и хочется только одного: спать, спать хоть где, хоть как, — в это-то время и отъезжает, наконец трап. И вот теперь надо собрать остатки сил и поднимать лайнер в самую грозовую круговерть, да так, чтобы нигде не зацепить.

Или что — отказаться и идти спать?

Запустились. Раскрутили приборы, порулили на старт. Заранее прощупали локатором все небо в поисках подходящей дырки, в которую можно было бы прошмыгнуть после взлёта.

Дырок было немного, они все время перекрывались перемещающимися очагами гроз и осадков, и надо было предугадать перемещение и просмотреть пространство дальше, с учётом того, куда мы полезем после взлёта и на какой высоте какую засветку будем огибать.

Очаги были на всех высотах. Пока рулили под 90 градусов к полосе, Филаретыч определил за несколько секунд, что на восток взлетать нельзя, а если взлетим на запад, то сразу отворот на юг, потом на юго-запад и далее на запад; дальше видны были проходы на север, северо-восток, и уже за сто километров — на восток.

Получался выход по какой-то спирали, по часовой стрелке. Причём, первые полсотни вёрст на запад все равно приходилось идти под размытыми засветками, не набирая более 2500-3000 метров высоты, лавируя по радиолокатору между зонами дождя и возможного града.

Пока заруливали в конец полосы, обстановка изменилась. Засветка перекрыла курс взлёта в десяти километрах; она не торопясь перемещалась вправо, на север, и через пару минут можно было взлетать, но с юга подходила ещё одна, и уж если закроет проход, то ждать долго… а топливо-то двигатели жгут. Короче — после взлёта надо сразу отворот влево.

Диспетчер, по своим данным, так и посоветовал: левым разворотом выходить на восток. По его локатору видны были проходы; по нашему — не было; а лететь-то нам.

Я принял решение: после взлёта уходить в узкую кишку влево, далее, не набирая высоты, пройти на юго-запад, а потом, разогнавшись, с максимальными скоростью и набором выскочить в видневшийся правее проход на север. А уж там — видно будет.

Тут надо учитывать и зависимость увеличения радиусов разворота от роста скорости, и слабые, размытые засветки от осадков, и уменьшенную скороподъёмность от веса и жары… да много чего надо учитывать.

Ну и кому-то же надо все это исполнить руками.

Когда работу лётчика кое-кто, ничтоже сумняшеся, по сложности и опасности приравнивает к работе то шахтёров, то металлургов, надо бы уяснить главное отличие. Шахтёр и металлург — исполнители. А пилот — человек, принимающий решения, много решений, в сложной обстановке, в условиях острого дефицита времени. Он умеет эти решения обосновать, исполнить руками и нести за все это ответственность, рискуя собственной жизнью.

Честь и хвала любому рабочему за его тяжёлый труд. Он, по мере своей пользы для общества и по мере сложности и вредности для своего здоровья, имеет право занять своё место в ряду получателей жизненных благ. Мы, лётчики, тоже имеем определённое право. Но, пожалуйста, не ставьте нас в один ряд. Это несравнимо: мы везём за спиной живых людей.

Я отдал пилотирование молодому второму пилоту Коле Евдокимову, который только пришёл к нам, на смену ушедшему на пенсию Бабаеву. Мы приглядывались к новичку, а тут представилась возможность проверить человека в деле, без дураков.

После отрыва началась свистопляска, со сдвигом ветра, ударами зарядов ливня в стекла, болтанкой и скачкой скоростей. Самолёт махал крыльями; Коля выдерживал рекомендуемую для болтанки скорость — 500, старательно брал задаваемые Филаретычем курсы, с предельными кренами перекладывая машину из виража в вираж.

Мы с Витей занялись локатором, следя за зарядами: не влететь бы в град, успеть бы отвернуть… так… вот вроде дырка — полезли!

Кругом сверкало; в темноте фиолетовые «чёртики» статических разрядов сбегали по стёклам, кабина тряслась…так, влево, энергично, крен 30! Теперь вправо, ещё, ещё правее… зацепим же! Нет, вроде проскочили… Как там скорость — 500… молодец, так и держи… ну, ещё немножко… так, сейчас потрясёт…

У бывалого читающего человека все эти страсти должны вызвать кривую ухмылку: «знаем мы ваши страхи»…

Да уж. Тут было не до страха; ну там резко трахнет о стекло залп ливня… вздрогнешь — но это как собака внезапно из подворотни… Мы работали. Высота росла медленно: лето, жара, стотонная машина не лезет — да это пока и на руку: пройти под основными засветками, пока нижний край где-то под 3000 метров. Потом, повыше, когда за бортом похолодает, машина пойдёт в набор охотнее.

Мы проползли узкой кишкой, но болтанка не прекращалась; скорость разгонять было нельзя из-за увеличения радиусов разворота. Пришлось на ходу менять план: с максимальным креном отвернуть в совсем уж узкий проход, внезапно открывшийся справа. Через него открывалась дорога на север, а мы уже и так ушли на юго-запад вёрст на сорок. Давай!