Дни императора Павла. Записки курляндского дворянина

Однажды император совершенно незаслуженно отправил на гауптвахту сына Палена. Он надеялся, что отец будет просить за него или выкажет по этому поводу раздражение. Но ничуть не бывало. Пален рапортовал спокойно и весело.

— Я сердит на вашего сына, — сказал ему Павел. — Он виноват.

— Наказав его, В.В. совершили акт справедливости, который научил молодого человека быть осмотрительнее.

Павел при его страшном стремлении к справедливости был в восторге от такого ответа. Он уже думал, что поступил с молодым человеком несправедливо.

Как сильно было в государе желание поступать с каждым по справедливости, показывает следующий случай. Однажды утром — это было, кажется, 10 ноября, меня будят в 6 часов и передают собственноручное письмо государя. Я вообразил, что дело очень важное, поспешно распечатал, посмотрел на подпись: «Павел». Вот что гласило письмо: «Господин тайный советник Посылаю вам несколько бумаг по жалобе бригадира Подлацкого на майора Гермейера и объяснение последнего. Поручаю вам разобрать их взаимные обвинения и постановить решение по закону. Благосклонный к вам Павел».

Дело оказалось не важным, но запутанным. Я скоро разрешил его и когда доложил о нем непосредственно государю, он казался очень довольным. Не могу понять, почему Е.В. заинтересовался этими двумя никому неизвестными лицами. Но этот случай доказывает, с каким усердием Павел старался водворить законность.

Во время разговора по поводу решения этого дела, государь заметил, что я пристально посмотрел на крест Ла-Валетта который он носил на груди на золотой цепи. «Что это вы рассматриваете так внимательно?» «Знаменитый крест Ла-Валетта».

Зная, что я близорук, государь милостиво дал крест мне в руки, чтобы я мог хорошенько его рассмотреть. Вероятно, он бросил при этом взгляд на мой орден Станислава. Затем он удостоил меня разговором еще несколько минут, а потом обратился к другому.

Когда я на другой день явился в коллегию, генерал-прокурор прислал за мной секретаря капитула ордена св. Анны, говоря, что имеет мне кое-что сообщить по поручению государя. Я отправился в сенат, там сенатор ф. д. Ховен сказал мне, что генерал-прокурор просил явиться и его. Это приглашение нас обоих, переданное через секретаря капитула орденов, не оставляло в нас сомнение, что государь желает переменить наши польские ордена на русские.

Это подтвердил и генерал-прокурор, когда мы явились к нему.

— Е.В. повелел мне передать вам, чтобы вы сегодня ровно в 5 часов были в императорских покоях, где государь намерен пожаловать вам Аннинскую ленту.

— Позвольте князь, начать нашу благодарность с вас.

— Вы ничем не обязаны мне. Я даже не говорил об этом с государем. Е.В. изволил сегодня утром спрашивать меня, как это могло случиться, что у вас нет русского ордена, и прибавил: «Я их сегодня же пожалую». Так как барон ф.-д. Ховен находится в том же положении, то я воспользовался этим случаем, и государь пожалует вас обоих.

В 5 часов мы были уже на месте. Здесь мы нашли церемониймейстера гр. Валуева и еще несколько лиц. Император вышел сейчас же и подошел прямо к нам. Не говоря ни слова, он надел свою шляпу и обнажил шпагу. Обер-церемониймейстер, державший на золотом подносе два ордена, громко крикнул ф.-д. Ховену, который как старший стоял от меня по правую руку: «на колени». Император трижды ударил его по плечу и возложил на него ленту, говоря: «Примите знаки этого ордена как доказательство моего благоволения». Затем он поднял его и обнял. Преклонил колена и я. «Это старый долг, — сказал император, — который я уплачиваю с удовольствием. Примите знаки моего благоволения и моего удовольствия, которые внушила мне ваша усердная служба».

Мы принесли государю благодарность, который удаляясь добавил: «Надеюсь встретить вас вечером на бале».

Мы, конечно, не преминули явиться вечером во дворец. Зависть и тщеславие довольно ясно давали себя знать, не смотря на холодные поздравления, которые нам делались по необходимости. У многих сенаторов этих орденов еще не было. Поднялся ропот, но потихоньку, чтобы как-нибудь не услышал Павел, который заставил бы замолчать недовольных. Тем не менее ненависть была. Скоро нашелся для нее и повод обнаружиться.

Процесс старейшин реформатской церкви разбирался в 3 департаменте сената. Почти единогласно было решено на основании слов указа 1778 г. утвердить решение юстиц-коллегии, чтобы спасти Головкина, Мансбенделя и Фюрса от строгого наказания. Только Соймонов и Стрекалов поддерживали мнение, что следует оправдать старейшин и пастора Мансбенделя по обвинению в оскорблении коллегии и кассировать все дело в виду формальных нарушений, допущенных при производстве процесса. Несправедливость и партийность такого мнения слишком били в глаза и другие сенаторы не могли присоединится к нему. Они полагали, что юстиц-коллегия, задетая таким решением, должна апеллировать к общему собранию сената, что я дол жен жаловаться непосредственно императору и обратить его внимание на докладную записку и содержащиеся в ней нападки на законную власть и что члены 3 департамента, которые открыто поддерживают их, должны быть устранены от должности.

Я, конечно, не присутствовал на заседаниях департамента, когда разбиралось это дело. Но я знал о всех подробностях, о которых был осведомлен и государь.

— Я знаю, сказал он однажды, что в 3 департаменте идут горячие дебаты. Но о чем?

— В. В, вопросы обсуждаются самым тщательным образом прежде, чем решаются.

— По какому делу возгорелись эти прения?

— По делу старейшин реформатской церкви.

— Я, кажется, имею честь быть с ними знакомым? Как их зовут?

— Граф Головкин и купец Фюрс.

Я нарочно назвал графа Головкина тихо и поднял голос на словах: купец Фюрс. Император заставил меня повторить и воскликнул: «А, граф Головкин. Он хочет играть роль главы реформатской церкви».

— В.В., позвольте мне сделать маленькое замечание, он как старейшина этой церкви полагал, что защищает ее права. Но юстиц-коллегия уже отказала ему, он уже поплатился за свое заблуждение. По всей вероятности и сенат утвердит это решение.

— Но вы рискуете навлечь на себя неудовольствие польского короля, который с ними очень дружен.

— В.В., я вовсе не забочусь о неудовольствии против меня польского короля.

— Как так?

— Так как я никогда не пойду больше к его польскому величеству.

— Хорошо сделаете. Там образовался кружок ничего не делающих тунеядцев, которые забавляются тем, что все критикуют и анализируют. Я не хочу, чтобы польский король забывал, чем он мне обязан.

Эти слова император произнес очень громко, так что они были слышны не только Нарышкину, слышавшему весь разговор, но и многим другим. Я молчал.

— Граф Головкин, — продолжал император, — там тоже ораторствует. Я знаю все и хотел бы, чтобы и король польский знал об этом.

Черты его лица оживились. Я старался сохранять спокойное выражение. Но, чувствуя приближение бури, я страдал невыносимо.

Государь сказал еще несколько слов о короле польском и уходя промолвил, как бы в раздумье: «А, гр. Головкин!»

После ужина Нарышкин заметил мне мимоходом: «Я видел, как вы страдали при сегодняшнем объяснении. Мужество, с которым вы старались выгородить человека делает вам честь».

— Мне кажется, отвечал я, что государь ошибается и говорит о церемониймейстере гр. Головкине, тогда как дело идет о брате его Петре.

На следующий день в субботу я вышел из дому, чтобы присутствовать на заседании законодательной комиссии. Когда же я в воскресенье явился ко двору, генерал-губернатор гр. Буксгевден отвел меня в сторону и спросил:

— Знаете ли вы, что случилось с Головкиным?

— Нет.

— Император сослал его в его поместье за то, что он пошел против юстиц-коллегии, которой он подчинен в качестве старейшины реформатской церкви.

Буксгевден заметил мое горестное изумление.

— Досадно, что государь мотивировал свое решение, и теперь при дворе говорят, что этого удовлетворения потребовали вы, чтобы отомстить Головкину за его пренебрежение к вашей коллегии.