Война: ускоренная жизнь

Для нас, сибиряков, этот фрукт был в диковинку, но вылезать из траншеи днем было опасно. По ночам разведчики иногда лазили, собирали осыпавшиеся абрикосы».

А вот как описывает празднование дня рождения своего боевого товарища в 1944 году Семен Соболев:

«Мы размещались в большой хате, где наловчились соломой топить печь и греть в глиняных горшках чай с мятой. Тут подошел день рождения нашего артиллерийского мастера, лейтенанта Файдыша, которого за мягкость характера лейтенантом звали только рядовые, все же прочие — просто Костей. Решили сделать ему сюрприз. Договорились со старшиной, чтобы он не выдавал нам ежедневные сто грамм в этот день розницей, а передал бы все это оптом. Костю под предлогом проверки состояния орудий начштаба отправил на гаубичную батарею, а я занялся кулинарией. Натопил печь, замесил тесто (конечно, пресное), намешал маку с сахаром (мак, конечно, тоже не растертый), который нашел в кладовке, и соорудил огромный пирог с вензелями и надписью: «Косте Файдышу 40 лет».

Когда стали есть, то пирог оказался без соли (я забыл посолить тесто), он безбожно крошился, мак сыпался на пол, но все это было такой мелочью, главное же, как символ уважения, эффект присутствия — уже сыграл свою роль. С тех пор при встрече со мной Костя как-то заговорщически улыбался, глаза его по-отечески влажнели, а рукой он похлопывал меня по плечу, позабыв о субординации, и старался на мгновение притиснуть к себе».

По мере продвижения Красной армии на запад, в страны, задетые огнем Второй мировой куда меньше нашей, возрастало и количество приятных минут в солдатской жизни. Несмотря на постоянно присутствующую смертельную опасность, в плане бытовой жизни бойцам и командирам РККА в последний год войны приходилось полегче, чем в ее начале.

«Что касается питания, то в этот, последний, год войны жили в основном на трофеях, — вспоминал Евгений Монюшко, — даже хлеб был все время разный: то темный, то белый, то крупного помола, то мелкого в зависимости от того, что оказывалось в наличии на трофейных складах и базах. Случались и сухари, но обычные, а не то дьявольское изобретение, с которым познакомились в тыловых продпунктах, — сухари из теста. Объясняли их появление желанием предотвратить сухарь от крошения и рассыпания в солдатском вещмешке. Свидетельствую: крошек не будет, даже если пронести «сидор» с сухарями сквозь всю Европу. Разломить или разгрызть такой булыжник невозможно. Может быть, можно сосать, но в рот он не влезает. До сих пор хочется узнать — кто автор?

Мясо в виде солонины и консервов изрядно надоело. Наши снабженцы и солдаты боевых подразделений добывали брошенный, бесхозный скот. Об овощах весной и речи быть не могло, но зато в оставленных населенных пунктах, откуда местное немецкое население бежало с отступающими войсками, а польское изгонялось немцами, в погребах находились в большом количестве домашние овощные и фруктовые консервы, которые, конечно, шли в дело.

В южной Польше в изобилии был в трофейных складах сахар. Мои разведчики приготавливали крепчайший сироп, насыпая полфляги трофейного песка и заливая горячим чаем».

(По рассказам многих, побывавших в бюргерских подвалах фронтовиков, особенно тех, кто призывался в армию из сельской местности, весьма сильное впечатление на них произвели закатанные в банки огурцы или яблоки. Такие домашние заготовки стали у нас в стране обыденным делом лишь спустя много лет после войны, а тогда они вызывали у красноармейцев чувство и удивления, и восхищения изобретательностью «хитрого немца». — Авт.)

Михаил Борисов:

«Когда в Германию пришли, на складах было очень много разной еды. Однажды был такой случай. Солдат подходит к повару: «Сегодня у нас что на обед?» — «Суп с курицей». — «Опять суп с курицей, не могут каких-нибудь пирожков сделать?!» Это о чем говорит? Зажрались! До сорок третьего года любой супец за милую душу пошел бы!»

Офицер 192-го отдельного батальона связи Александр Невский о вступлении его части в Восточную Пруссию:

«Солдаты поймали оставленную немцами корову, забили ее, стали готовить обед. Один из солдат подоил другую корову, молоко, которого не видели несколько лет, всем очень понравилось. Кто-то в подвале обнаружил разное варенье, все лакомились, я выбрал себе земляничное. Во многих домах в кладовках стояли мешки с белой мукой, с рисом и сахаром, нашлись ящики с мясными консервами.

Следует сказать, что консервы были американскими, на банках — Нью-Йорк, Чикаго. Эти торгаши, видимо, снабжали не только нас, своих союзников, но и врагов. Мы знали, что в Западной Германии население голодает, а почему же в Пруссии изобилие продуктов? На этот вопрос никто не смог ответить, лишь слышались хлесткие определения вроде «продажные души» и прочие эпитеты в адрес союзников».

Случалось, что на брошенные немецкими крестьянами хутора набредали отступающие солдаты вермахта, и тогда события, как правило, разворачивались примерно по такому же сценарию.

«Фермерский дом, в котором мы остановились, был покинут жителями, — пишет Армин Шейдербауер, повествуя об отступлении немецких войск в Восточной Пруссии в конце января 1945-го. — Они бежали на запад, но припасы остались. Два солдата, которые умели это делать, быстро забили свинью. Были нарезаны необходимые порции, все прочее было оставлено. Я подумал, что теперь иваны тоже смогут приготовить из этого мяса хорошее блюдо, если только оно не испортится ко времени их прихода. В огромной сковороде, которую жена фермера, наверное, использовала по праздникам и во время уборки урожая, куски мяса издавали такой запах, что у нас просто текли слюни. Снаружи все было тихо, и нам повезло, что мы успели поесть как следует».

Автор книги «Женщина и война» Алэн Польц вспоминает, как ей впервые в жизни пришлось печь блины, когда зимой 1945 года в их городок в Венгрии пришла Красная армия:

«Они (солдаты. — Авт.) достали муки, жиру — вполне достаточно, чтобы печь блины. У нас ничего не было, ни сахара, ни соли. Зато как все были счастливы! Солдаты выстроились в очередь, а мы с Рожикой все пекли и пекли блины с утра до самого вечера. Мы уже с ног валились, уже видеть этих блинов не могли, а солдаты все шумели, как обычно в очередях, толкались, поторапливали друг друга, требовали свою порцию. Рожика разозлилась, схватила тарелку, на которую мы накладывали блины, швырнула ее на землю и разразилась бранью. Материлась она по-русски, да и по-венгерски не стеснялась в выражениях.

Результат: Рожику успокоили, подбодрили, подобрали осколки тарелки, принесли другую и снова стали в очередь — тихо, не произнося ни звука. Тарелку всегда держал первый по очереди, мы опрокидывали с нее блин со сковородки, солдат еще горячим отправлял его в рот и передавал тарелку следующему».

Госпиталь

Необходимо отметить, что госпитальный паек находящихся на излечении бойцов Красной армии был значительно разнообразнее и по отдельным пунктам весомее, чем даже на передовой. Основу его составляли: хлеб — 600 г (пополам ржаной и пшеничный), мясо — 120, рыба — 50, масло коровье — 40, овощи — 735 г. В нормы суточного довольствия по госпитальному пайку входили также невиданные на фронте: молоко — 200 г, сметана-50, творог — 25, фруктовый сок — 100 г.

Для выздоравливающих бойцов и командиров суточная норма хлеба увеличивалась до 800 г: ржаного — 400 и пшеничного из муки первого сорта — 400.

И в тыловых госпиталях раненых обычно кормили действительно близко к норме, хотя по военному времени недостаточно.

«Воскресенье тянется мучительно долго, возможно, потому, что я зверски голоден, — записал в своем военном дневнике 1943 года находившийся на излечении в одном из госпиталей Армении красноармеец Владимир Иванов. — Основное — хлеб. Мне его не хватает. В этом корень всех зол, хотя перед другими солдатами у меня есть преимущество — я не курю.

Около нашей проволочной ограды идет бойкая торговля. Желудок мой, доставляющий много хлопот, заставляет вмешиваться в дела «коммерсантов».