Душа моя - элизиум теней

2. Юность

В это лето наша осиротевшая семья встретилась в Журавке. В конце лета мачеха вздумала

съездить навестить своих родных и, вероятно, из экономических соображений не хотела

брать меня с собой. Мне только что исполнилось 15 лет. Куда девать меня? Она вспомнила, что кузина отца – тетя Анета – живет в Гомеле. Муж ее Антон Александрович Окинчиц .

был популярный городской врач. Елена Георгиевна решила завезти меня к тетке до начала

занятий в гимназии. Супруги были бездетны, оба полюбили и принялись баловать меня.

Тетя, заметив бедность моего гардероба, стала пополнять его. Антон Александрович, возвращаясь в работы, привозил мне конфеты, фрукты, а к концу моего пребывания

подарил мне часы. Моя радость и гордость при получении этого подарка были

беспредельны. Тетя как-то разумно распределила мое время. Я вышивала себе блузку под

ее руководством, впервые с наслаждением читала «Войну и мир». У них был свой выезд.

Мы с тетей много катались по живописным окрестностям Гомеля, ездили в гости к

соседним помещикам. Я прониклась благодарностью и обожанием к своей тетке. О

разлуке с ней и возвращении к мачехе я думала с содроганием. Как я была ранена в самое

сердце, когда после просьбы Антона Александровича, обращенной к мачехе, привезти

меня к ним после экзаменов на все лето, тетя Анета холодно сказала: «До будущего лета

много воды утечет, рано еще говорить об этом». Я поняла, что она не хочет моего приезда, и это еще увеличило горечь разлуки. Только потом мачеха мне объяснила, что стареющая

тетя видела во мне возможную будущую соперницу. Я впервые знакомилась с изнанкой

жизни. В каком неприглядном виде она стала передо мной.

Следующую зиму мы с мачехой провели в Гатчине. Я оканчивала гимназию. Желая

освободиться от меня и провести лето на юге, мачеха пристроила меня на три месяца у

француженки в городе Креславка Витебской губ. . Ее сын был преподаватель французского

языка в Гатчинском институте. Мм Генглез брала пансионерок. За 25 рублей в месяц она

давала им отдельную комнату, полный пансион и занятия по французскому языку. Мачеха

отличалась неимоверной скупостью, она стала торговаться, уперлась на 20 руб. - и ни в

какую. Разультаты для меня получились плачевные: мне пришлось спать на диване в

столовой, а комната стояла пустая. Со мной не занимались. Мм Генглез и ее престарелая

дочь встретили меня недружелюбно, а потом очень полюбили. Когда к ним приехал на

несколько дней их сын и брат, мм Генглез уговорила меня встретить его в малороссийском

костюме с распущенной косой.

В середине лета м-м Генглез сообщила мне, что я покорила сердце соседа, по ее словам, рыботорговца-миллионера, приехавшего в Креславку погостить у родных. По его

поручению приходила тетка меня сватать. Это предложение не возбудило во мне никакого

любопытства, я не пожелала его видеть, просила м-м Генглез ответить, что «я замуж не

собираюсь, а если когда-нибудь выйду, то только за студента».

Мне недавно исполнилось 16 лет, но я была не по летам юная девочка. После выпускных

экзаменов я с удовольствием следила, как горели все мои учебники, брошенные в печку.

«Хочу танцевать, смеяться, веселиться». Признаться, через 10-12 лет я со стыдом

вспоминала об этом периоде жизни – «что за пустая девчонка». А сейчас, на последнем

этапе, я любуюсь на эту девочку, и мне жалко с ней расставаться. Какая правильная

реакция после тяжелого, безрадостного детства. И как хорошо, что эта девочка не

задумывается о своем ближайшем будущем. А оно очень безрадостно. Единственно

близкий человек – мачеха – уже расправляет крылья. Еще одну зиму она пожертвует мне, а

потом бросит, и я буду долго скитаться по чужим углам. Горек был хлеб гувернантки. По

закабаленности ее положение ничем не отличалось от прислуги. Гувернантствуя с 16 до 20

лет, я убедилась в этом на собственном опыте. Мачеху я ни в чем не виню – красивая, 32-

летняя, моложавая вдова, обеспеченная хорошей пенсией, она хотела жить, имея на то

полное право. Кроме того, она любила цыганский образ жизни, почти все время проводила

на курортах, заезжая ненадолго то в Петербург, то к брату погостить. Мы с ней

переписывались, но очень редко виделись. Отношения всегда были дружелюбные.

Вскоре по приезде в Креславку я познакомилась и очень подружилась c Леночкой Бойе, дочерью полковника артиллерийской бригады. Мне было скучно дома, с двумя

старушками, я все чаще и чаще стала бывать в семье Бойе. Проводила там целые дни, а

иногда, предупредив свою хозяйку, приходила и ночевать. У Бойе было много молодежи, шумно, весело. Мы с Леночкой обе были хохотушки и всюду находили повод для смеха. В

этот период у меня проявилась способность смешить. Я никогда не умела рассказывать

смешное, мой дар был во вставлении в разговор словечек, которые смешили, и, подбавляя

еще и еще, я доводила людей до безумного хохота. Я удачно имитировала м-м Генглез, ее

походку, манеру говорить, а, главное, ее смех. Как только я, сделав серьезные глаза, растянув губы в улыбку, произносила «ха-ха-ха», все кругом покатывались со смеха.

Леночка была очень хорошая музыкантша, я часами наслаждалась ее игрой, часто

заставляла ее играть вальс, а сама, сняв туфли, чтобы не портить ковер, как безумная, носилась по комнате. Дружба наша все росла и росла. Она оказалась впоследствии одним

из звеньев, которые определяют крутые перемены жизненного пути. Роковой она была для

нас обеих.

Расставшись осенью, мы стали переписываться. Лето, проведенное в Креславке, я всегда

вспоминаю с удовольствием. Около милых старушек я, не взирая на все помехи, овладела

французской разговорной речью – и как она пригодилась мне в жизни!

Уже на следующее лето мачеха устроила меня в семью неких Рыбалтовских заниматься

французским языком с детьми на даче под Лугой. Как скучно, бесцветно прошло это лето.

Тем ярче кажется мне неделя, проведенная с разрешения мачехи на даче у дяди

Исидора Петровича, тоже в окрестностях Луги. Я тогда еще мало знала своих кузин. Мое

включение в их семью произошло несколько позднее. Как хорошо, как весело провела я

эту неделю. Из пустого сарая дачная молодежь сделала клуб. Сарай был разукрашен

флажками и цветами, достали рояль и каждый вечер собирались потанцевать.

В это лето состоялось знакомство дяди со студентами-медиками Александрой Ивановной

и Николаем Ивановичем Бурцевыми. Их отец был директором Медицинской Академии, автором учебника анатомии, по которому занимались многие годы студенты Медицинской

Академии и Женского медицинского института. Николай Иванович, впоследствии муж

моей двоюродной сестры Екатерины Исидоровны, был душой нашей молодой компании.

Он любил подбирать рифмы и составлять шутливые стихи, вызывавшие веселый смех.

Меня он сразу прозвал Glaucopis Athenae (волоокой Афиной), и при моем отъезде были

готовы стихи:

Волоокая Афина покинула нас,

О ней мы должны лить слезы

Не меньше, чем час.

Как неохотно возвращалась я на мою скучную дачу, к моим скучным хозяевам

Рыбалтовским.

Совершенно не зная, что делать со мной дальше, мачеха повезла меня в Ковно, где ее брат

Н.Г. Левлин был преподавателем гимназии. Утихомиренная Антонина Александровна

встретила меня дружелюбно, подросшие четыре ее внучки – восторженно. Через

несколько дней они с большой торжественностью объявили мне, что я зачислена на

седьмое место в их списках ковенских красавиц. Милые сентиментальные девочки. Одна

из них умерла очень рано, другая вышла замуж. Остальные перенесли свою

восторженность на религию. По моим последним о них сведениям, уже при советской

власти обе служили в церкви, исполняя функции, близкие к нищим. В Ковне семья