Пробуждение

Если это правда, то противник получил в свои руки оружие не менее грозное, чем тысяча шестьсот орудий. Вот вам и высший офицер русской армии! А сколько еще немцев сидит у нас в армии! Чьи они патриоты?

Не знаю почему, но у нас культивируется и поощряется презрительное отношение к пехоте. У нее нет другого названия, кроме как «вшивая». Постепенно молодые солдаты вследствие этого привыкают смотреть на пехоту как на нечто низшее, на людей «второго сорта», а на себя как на избранных. Вчера много пехоты шло на Бзуру. Утомленные, запыленные, в грязном хлопчатобумажном обмундировании, в гимнастерках, насквозь пропитанных потом, пехотинцы действительно не производили впечатления гордых собой бойцов. Шли они нестройно, без песен, еле передвигая ноги. Остановились около нас напиться. Я поговорил с одним пехотинцем, наиболее сохранившим боевой вид, подтянутым молодым парнем.

— Вчера прошли сорок верст, позавчера немного меньше. А сколько сегодня пройдем — не знаем. А зачем ходим — неизвестно. На прошлой неделе вышли утром из одной деревни, весь день ходили, а к вечеру опять в ту же деревню пришли. Так-то вот, браток, — вздохнул пехотинец. — А вы, чай, все на месте сидите? — с завистью спросил он. Чтобы утешить его, я сказал, что нас тоже каждый день гоняют с одной батареи на другую.

Конечно, мы в своем очень хорошем суконном обмундировании, сытые, и в сравнении с пехотинцами совершенно не уставшие, выглядели отлично и казались настоящими боевыми солдатами. Офицеры-пехотинцы так же, как и солдаты, не могли идти в сравнение с нашими франтоватыми офицерами, всегда одетыми в отлично сшитое обмундирование, вымытыми и даже холеными.

Из всего этого солдат-артиллерист, естественно, делал вывод о превосходстве артиллеристов.

Мне это кажется неверным. Всех солдат и офицеров — пехотинцев, артиллеристов и саперов — нужно воспитывать в духе взаимного уважения и взаимной помощи, как было в Порт-Артуре у генерала Кондратенко. 

Тогда взаимная выручка в бою будет прямым следствием воспитания, а не каким-то действием, «уставом предусмотренным».

25 июня

Сегодня нам зачитали приказ генерала от кавалерии Литвинова. В нем приказывалось всем офицерам обратить большое внимание на предупреждение добровольной сдачи в плен, для чего посвящать нижних чинов в последствия, какие влечет за собой сдача в плен, а также принять меры устрашения, вплоть до того, чтобы обратить пулеметы против собственных братьев-изменников, сдающихся в плен добровольно.

Приказ издан вследствие печального случая — ухода в плен полутора батальонов Гдовского полка. Этот факт был открыт сестрой милосердия, попавшей в плен и сумевшей бежать. Она и сообщила властям об изменниках-гдовцах.

«Солдатский вестник» распространяет слух о том, что издан секретный приказ расходовать как можно меньше снарядов и патронов ввиду их недостачи. Если это верно, то ничего, кроме глубокой печали, сердцу русского человека не приносит: и воюем плохо, да и снарядов с патронами нет. У нас во взводе все шепчутся, стоит ругань, ругают начальство, командиров-немцев, великого князя, военного министра. Достается и самому царю, которого в сердцах называют распутинским свояком, бранят царицу.

27 июня

В ночь на 26 июня нас подняли по тревоге, сформировали полный расчет прислуги на трехдюймовую батарею, остальных распределили на работы. Я попал в помощники кузнеца. Геннадий отправился в обоз, а Ваня и Гриша ушли на батарею куда-то в район Бзуры, где идут бои. Все оставшиеся провожали уходивших товарищей. Гриша был грустен. Ваня храбрился. Когда же запели:

Вот скоро, скоро поезд грянет,

Звонок уныло прогремит;

Кого-то здесь из нас не станет,

Кого-то поезд утащит, —

многие прослезились. Стояли слезы и на глазах уходивших. Мы смотрели им вслед, думая: сегодня вы, а завтра мы. Донеслись слова песни:

И в эту горькую минуту

Молиться будешь за меня, —

я не выдержал и ушел в халупу.

Мой начальник — кузнец младший фейерверкер лет тридцати пяти с почти толстовской фамилией Неклюдов. Я стал было величать его по всем правилам устава. Неклюдов оперся на молот, которым что-то колотил, и промолвил:

— Ты брось ферверкера — зови меня Александром Никифоровичем, а то просто Никифорычем. Так лучше. Я буду звать тебя Мишей. Говори мне «ты» — я так люблю. Ну а теперь давай за дело. Пошевели мехами — горн остыл.

Я работал с удовольствием, мне очень понравилось кузнечное дело.

29 июня

Продолжаю совершенствоваться в специальности кузнеца. Никифорыч — чудесный человек, простой, спокойный, хорошо учит, не обидит, а наоборот, старается привить уверенность подчиненному. Взять вчерашний случай. Нужно было перерубить склепку рельсов. Никифорыч положил ее на наковальню, зажал клещами и наставил зубило без ручки:

— Бей!

Я говорю:

— Никифорыч! По руке тебе могу попасть. А ведь в кувалде фунтов двадцать.

— Бей. Ничего, — говорит кузнец.

— Не могу, Никифорыч!

— Разучился команду выполнять? Бей, щенок!

Я разозлился, поднял кувалду и — будь что будет — ударил по зубилу.

К моему удивлению и восхищению, удар попал совершенно точно. Никифорыч поднял зубило и наставил опять. Я снова ударил сплеча, мы вошли в согласный ритм и быстро перерубили склепку. 

Потом уже, когда обедали, я спросил:

— Никифорыч! А скажи по совести, ведь ты не был уверен, что я не попаду тебе по руке?

— Дурачок ты! У тебя хороший удар, а уверенности нет. Я хотел тебе помочь. Ну а по руке ты меня не ударил бы, плохой я был бы кузнец, если бы дал ударить. У кузнеца, брат, глаз должен быть острый, а движения быстрые и точные. Я видел — ты обиделся, а бьешь правильно. А то я успел бы руку отдернуть.

Вот, оказывается, в чем дело. Кузнецу нужен глаз острый, движения быстрые и точные, как фехтовальщику. Мне еще больше понравилось быть кузнецом. Поработать бы так месяца два — и я приобрел бы хорошую специальность. А то в солдатах только и научился кроме военного дела полы мыть да белье свое стирать. Это тоже кое-что, но быть кузнецом куда лучше.

30 июня

Сегодня утром меня вызвал фельдфебель и объявил, что приказано отправить всех имеющих образование в школы прапорщиков.

— Офицерами будете, — поощрительно сказал фельдфебель, как будто от него зависело производство в офицеры. — От нашей роты едете вы, Алякринский, Малышев, Осинкин. Завтра пойдете на станцию. Сегодня разрешаю не работать. Идите!

Я попросил разрешения пойти попрощаться со своим учителем — кузнецом. Подпрапорщик одобрил и разрешил:

— Уважать старших — от бога завещано, — сказал он.

Никифорыч, как и я, был доволен тем, что меня отправляют в школу прапорщиков.

— Только ты, Миша, не возгордись. Держись за нашего брата солдата, он тебя и в бою защитит, и от непогоды укроет, и накормит, ежели понадобится. Народ, брат, — это все. За тебя народ — и все тебе удастся. Не с тобой — и ты как столб одинокий на дороге. Держись за народ и будь с народом. Теперь ты попробовал солдатской доли и знаешь, как много у солдата забот, да не говорит он о них никому. Воюет он, а дома, глядишь, семья — жена, ребята, может быть, и есть им нечего, он один был кормилец. Нужна мужику и рабочему война  как собаке шестая нога! Наши победят или немцы — все равно мужику несладко было, несладко и останется. Рабочий как перебивался с хлеба на квас, так и после войны перебиваться будет, если еще не убьют или, спаси бог, не изувечат. Да!

Никифорыч во время своей длинной речи испытующе посматривал на меня, словно хотел что-то особенное сказать, да не решился. Посидели мы с ним еще с полчаса, о многом переговорили, но так этого особенного я и не дождался, а спросить — как-то язык не поворачивался.