Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Мне сказали, что я должен пойти на Петер-Фридхофен-штрассе, 13, где я найду себе комнату на несколько дней и еду. Тринадцать — несчастливое число, так же как и слово «Фридхоф». На немецком языке оно означает «кладбище». Тринадцатый номер на кладбище. Но я оставил свои мрачные мысли при себе.

— Не нужно называть там свою фамилию, — добавил он. — Достаточно имени.

— А кто там будет? — спросил я с наигранным спокойствием.

— Die Barmherzigen Вrüder, — улыбнулся мой собеседник. «Братья милосердия».

— Братья? — удивился я.

— Счастливо!

Значит, теперь я остановлюсь в монастыре, где буду зависеть от францисканских братьев. Хорошие люди, хорошие неевреи.

— Мы очень хорошо знаем друг друга, — добавил он успокаивающе.

На мощеной улице за черным забором я нашел их украшенное лепниной здание, открыл скрипучие ворота и позвонил в колокольчик. Монах в коричневой рясе открыл дверь и приветливо улыбнулся мне. «Брат Иоханнес», — представился он. Когда он закрыл за нами дверь, я спросил себя: в безопасности ли я здесь? Там, снаружи, на улицах, преследовали евреев; здесь, в монастыре, в сердцевине христианства — люди, наученные держать язык за зубами, в то время как Гитлер совершает одно злодеяние за другим.

В монастыре пахло воском и ладаном. На некоторых стенах висели нарисованные маслом картины с изображениями святых. В целом монастырь казался примером воздержанности и чистоты, каких мне до сих пор не доводилось никогда встречать. Миновав длинный коридор с кафельным полом, мы поднялись по лестнице в комнату с шестью или восемью узкими кроватями, застланными белыми простынями.

Я пытался успокоиться. Не полагайся ни на кого, предостерегала меня мама. Мир полон опасностей. Я должен остаться здесь и ждать дальнейших указаний, но я не имел представления, когда это будет.

— Не нужно беспокоиться, — улыбнулся брат Иоханнес.

Лежа на кровати в ожидании ужина, я увидел в коридоре монахов. Одни тихо бормотали молитвы, другие выполняли необходимые работы. Им не было дела до меня. Само собой понятно — я здесь не для того, чтобы со мной беседовали, а только для того, чтобы дождаться новостей.

Перед ужином прочли простую застольную молитву. Я, как и другие, склонил голову, но слова не произносил. Мы съели суп, овощи, молоко и кусок хлеба. Еда была вкусна, как манна небесная. За столом не было никаких разговоров, и после еды все молча встали из-за стола. Всю ночь шел дождь, капли мелодично стучали в окно рядом с моей кроватью, и я глубоко проспал до утра.

Затяжной дождь лил и весь следующий день. Это было плохо. Сауэр, в общем-то, мелкая река, и обычно ее можно перейти вброд: воды там по пояс. Но теперь, вполне возможно, река вздулась от дождя, и нужно будет ждать несколько дней, пока она успокоится. Могу ли я рискнуть задержаться еще на несколько дней?

Мне захотелось выйти, чтобы послать маме открытку. Вспоминая покой предыдущего дня, я чувствовал себя в безопасности. Выходя из монастыря, я поздоровался с братом Иоханнесом, который только что открыл входную дверь посетителю.

Мое сердце на мгновение остановилось. Посетителем был немецкий солдат. Я отвел глаза. Он казался девятнадцати- или двадцатилетним, чуть старше меня. Я постарался сделать вид, что очень занят. Он кивнул, здороваясь. Пока брат Иоханнес приветствовал его, я с бьющимся сердцем вышел на мокрую от дождя улицу, надеясь, что к моему возвращению солдата уже не будет.

Я нашел магазин сувениров и купил открытку. Трир казался очаровательным. Город с множеством соборов, остаток Римской империи, уютно устроился в долине реки Мозель с ее бесчисленными виноградниками и винными погребами. Улицы были мощеными, как и в Вене, где униженных евреев заставляли чистить их щетками. А дождь все шел и шел.

Я коротко написал домой свои новости. «Все хорошо. Я в безопасности. Ожидаю встречи…», но фамилии Беккера я не упомянул. Отправляя открытку, я представлял себе мамино облегчение, когда она ее получит.

Но мое собственное облегчение мгновенно исчезло, когда я вернулся в монастырь. Немецкий солдат уже не стоял у входной двери, а сняв обувь, лежал на кровати рядом с моей и чувствовал себя как дома. Итак, он был теперь моим соседом по комнате. Я подавил порыв тут же убежать и заглянул под свою кровать. Мой чемодан с маленьким замком никто не трогал. Возьми тефилин, настаивала мама. Возьми талес. Если у меня обнаружат одну из этих вещей, станет очевидно, что я — еврей.

Но солдат выглядел расслабленно и добродушно, и монахи производили вполне спокойное впечатление. Успокойся, думал я. Ничего не случилось. Зачем им приходить сюда за одним маленьким евреем?

— Меня зовут Хайнц, — представился солдат, приподнявшись на локтях и повернувшись ко мне. На лице его было множество рубцов, оставшихся, видимо, от угрей. Судя по его произношению, он был с юга Германии.

— Я — Лео, — ответил я, — и я из Вены.

Мы достаточно просто миновали вопрос о фамилиях. Хайнц сказал, что приехал сюда, чтобы посетить друзей своей семьи. У него были светлые волосы и острый подбородок. Он был на короткое время освобожден от армии и предложил мне погулять с ним по городу. Прекрасно, подумал я. Кто стал бы меня, идущего с немецким офицером, задерживать?

— Ты довольно далеко от Вены, — заметил он.

Когда мы гуляли по мокрым улицам Трира, я вспомнил мамины слова об осторожности. Я решил рассказать ему только половину правды.

— У меня в Люксембурге тетя, и она пригласила меня к себе, — сказал я. — Здесь я жду своего дядю, который должен заехать за мной. Он приедет в Трир по делам в субботу или в воскресенье.

Хайнц казался приличным парнем. Мы дошли до книжного магазина, в котором было полно книг по национал-социализму. Книги на другие темы практически отсутствовали.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Хайнц.

Я пожал плечами, мне не хотелось дискутировать о национал-социализме. Мы пошли обратно в монастырь. Юные школьницы, завидев форму Хайнца, кокетливо хихикали, но он, казалось, этого не замечал. За ужином мы сидели рядом. Во время еды снова царила тишина. Вечером мы улеглись в кровати, и когда Хайнц уснул, я встревожился. Он громко бормотал что-то во сне. Слов было не разобрать, но я спрашивал себя: что будет, если я тоже начну говорить во сне. Вдруг я скажу что-нибудь, что меня выдаст? Хайнц был мне, в некотором смысле, родным по духу, но кто знает, как он отреагирует, если узнает, что я — еврей.

Утром для меня была почта: открытка из Люксембурга, которую я с таким нетерпением ждал. Мой час пришел.

«Лео, — стояло там, — встречаемся в понедельник вечером, в 21:30, перед монастырем. Пожалуйста, без чемодана. Беккер».

Беккер — мой проводник на свободу, через два дня.

Опять шел дождь. Сообщение Беккера было однозначно: никаких чемоданов. Возможно, это означает, что река слишком глубока. Дождь лил как из ведра, и пересечь реку с чемоданом было невозможно. Что-ж, тогда возьму только портфель.

Когда во второй половине дня вернулся Хайнц, я как раз обдумывал, не попросить ли его о помощи. Хайнц был у зубного врача, где ему поставили пломбу. Если бы он пошел к зубному врачу в армии, сказал он весело, зуб бы ему просто выдрали. В армии нет представления о тонких умениях — если возникает проблема, ее необходимо ликвидировать. Он смеялся над такой тупостью. Мы смеялись вместе. Вечером, когда мы снова лежали в кроватях и болтали, я решился довериться ему.

— Меня заберут в понедельник, — сказал я. — Значит, завтра я ночую здесь последний раз. Можно попросить тебя об одном одолжении?

Я думал попросить брата Иоханнеса, но мне не хотелось подвергать опасности учреждение, которое приняло меня в трудной ситуации.

— Не мог бы ты отправить мой чемодан вслед за мной? — спросил я. — Я оплачу почтовые расходы.

Я придумал объяснение: машина моего дяди слишком мала и уже загружена его собственными вещами. Я дал Хайнцу десятимарковую купюру, что было более чем достаточно для оплаты посылки. Хайнц планировал задержаться в Трире еще на две недели, и я мог просто прислать ему свой адрес из Люксембурга.