Вижу поле

Помню, когда в Мельбурн летели, вместе с нами в самолете оказался пятиборец — так он начал вдруг: что, мол, с вами, футболерами, носятся, да я один семь очков в общекомандную копилку за первое место принесу, а вы, если выиграете, что еще под большим вопросом, все вместе — и тоже семь. Надо же такое сказать!

Когда олимпийцев встречали во Владивостоке и после, всю дорогу до Москвы на каждой станции люди за много километров приходили, чтобы взглянуть на футболистов, — понятно стаю, что проиграй мы, как на прошлых Играх, многие не считали бы Олимпиаду по-настоящему выигранной.

Финальный матч тоже сложился трудно, но тут, может быть, и близость к золотым медалям немного помешала нашим. Югославы показались мне командой послабее, чем болгарская.

В финале я не играл. И до сих пор не знаю почему. Игорь Нетто мне тогда так объяснил: раз Кузьма травмирован, нет смысла разбивать спартаковскую «связку» Татушин — Исаев. Тренерам виднее. В финале центрального нападающего играл Симонян Я уже говорил, как отношусь к Никите Павловичу. Но если до пятьдесят шестого года я считал, что он играет лучше меня, то в олимпийском году я себя чувствовал посильнее, чем Симонян. Ну да что теперь рассуждать? Финал он сыграл хорошо. А как бы я сыграл — не проверишь…

Возвращались мы на дизель-электроходе «Грузия». Девятнадцать дней шли до Владивостока. Вот уж где повеселились от души — чего только не придумывали в пути.

Про все это тогда же и потом опять много писали в газетах и журналах. Как при переходе через экватор нас по традиции окунали в бассейн — Нептуном нарядился штангист Шатов — и прочее в том же роде.

Познакомился я в том плавании со многими знаменитыми спортсменами, олимпийскими чемпионами. Больше всех мне Владимир Куц понравился — отличный мужик, скромный. Держался просто, как и не он две медали золотые выиграл, а ведь потом так и говорили: Мельбурнская олимпиада — олимпиада Куца.

Веселились мы, правда, до экватора, а дальше — шторма начались. Зима все же — Игры закончились восьмого декабря. Многих укачало — до Владивостока лежали в лежку.

Во Владивостоке такое началось! Встречали нас, как героев. Как я уже отмечал: к футболистам наиболее восторженно относились. Все хотели нас поздравить, поговорить с нами.

Новый, пятьдесят седьмой год мы встречали трижды: по-дальневосточному, по-сибирски и по-московски.

На Комсомольской площади, у трех вокзалов, когда поезд с олимпийцами пришел, был митинг многотысячный.

И дальше — сплошные торжества. Нас орденами наградили — меня и Кузьму «Знаком Почета».

Забывались существенные подробности давних матчей с его участием, плохо укладывалась в информацию, вернее в ее стандарты, неповторимость его манеры, но раннюю славу Стрельцова помнят и подчеркнуто датирую, не без намека, что в приметах того времени — объяснение и взлета, и падения его.

Отчасти так оно и есть, но только лишь — отчасти.

Не в каждом времени (в заметном, ощутимом всеми временном отрезке — так скажем для определенности) существует талант спортивный, символизирующий что-то новое, примечательное для тех, кто занят совсем в других областях, отраслях, дисциплинах.

Конечно, футбол (как мы уже говорили, приносящий популярность в укрупненной, заранее заданной популярности самого жанра) — особая статья.

Великим игроком становятся в молодые годы — и величие лимитируется возрастом очень уж заметно и жестоко.

Слава и вообще-то, наверное, лестница, где ступени, ведущие вверх, незаметно для самого шагающего начинают вдруг сводить его неумолимо вниз.

В славе, особенно в славе молодых людей — а в футболе, в спорте только молодые, — верных и надежных ориентиров вовсе мало, много видимых в дни восхождения друзей, но спасительные советы редки.

Для славы не существует опыта. Советы дают в большинстве случаев те, кто сами знаменитыми никогда не были.

В славе трудно приходилось, по свидетельству знаменитостей, всем без исключения.

Возвращаясь сейчас к лучшим годам Эдуарда Стрельцова, нам хотелось бы, конечно, многое списать на медные трубы Желание не оригинальное — существует расхожее мнение про «груз славы», оказавшийся непосильным.

Ко отмени кто-нибудь, появись такая возможность, медные грубы — выиграл бы от этого футбол?

Реален ли праздник удачи, праздник самой игры — пусть даже игры случая — без этих труб?

Нет, ведь трубы эти почти так же нужны, как мяч.

Поэтому ничего не будем на них списывать — ни на трубы, ни на мяч.

Трубы, между прочим, и до Стрельцова звучали, и после…

И многие, да и сам-то Стрельцов в конце концов (о чем и книга) с честью дошли до завершения своей спортивной карьеры.

Можно, конечно, попробовать обвинить в некоей педагогической беспомощности людей, руководивших Стрельцовым на том этапе его судьбы, сказать, что они не уберегли…

Но так ли оно?

Константин Бесков, когда пришел в «Торпедо», где верховодили Иванов со Стрельцовым, еще только начиная как тренер, но вряд ли он был тогда (в недавнем прошлом знаменитейший игрок московского «Динамо») менее тверд и самолюбив, чем теперь? Известно, что он не побоялся вступить в конфликт с ведущими игроками «Торпедо», хотя влияние их в тот момент казалось бесспорнее, чем тренерское.

«Дед», Маслов, умел быть очень крутым, когда человек не отдавал футболу того, что обязан был, по мысли Маслова, отдать.

И Морозов вряд ли поступился своими тренерскими требованиями ради сохранения хотя бы дипломатических отношений с любым талантом, посягнувшим на его авторитет.

Да нет, ни в клубе, ни в сборной, где трезвая воля Гавриила Качалина была непоколебимой, Эдуард Стрельцов в молодые годы не сталкивался с тренерами, нетвердыми в собственных или общепринятых педагогических принципах.

Нет, все здесь необратимо просто. И необратимо грустно. Вернее, так все повернулось вдруг, что ситуация оказалась грустной, как тогда представлялось, необратимо, а сложности, встречающиеся в жизни тех, кто у всех на виду, привыкли объяснять просто.

Но легче ли оттого было Стрельцову, легко ли нам теперь разбираться в сложностях — пусть и объясняемых — спортивной жизни, все-таки скрытой от большинства, хотя она и происходит на виду у всех?

При всех видимых (и много-много раз подтвердившихся) опасностях ранней славы и неизбежно связанных с нею перемен в образе жизни, перемен небезразличных для любой психики, для любой нервной системы. Стрельцов не останавливался в своем движении, не впадал в грех самодовольства Он, очевидно, опять же для всех (и специалистов, и профанов), шел все дальше в утверждении своей игры Радость всеобщего признания расковывала его действия на футбольном поле еще больше.

Он все лучше видел футбольное поле — и трудно было представить, что в остальной жизни он ориентируется несравненно слабее. Тем более что, казалось, на остальную, помимо футбола, жизнь и времени не остается.

А за футбол, за игру его никак нельзя было упрекнуть.

Уже не верилось, что существовал футбол — без него. И вместе с тем он как мастер вырастал на глазах.

Он играл, например, в пятьдесят седьмом году так, что и пресловутые медные трубы кажутся уже каким- то точным прибором, вроде арифмометра.

Известный наш футбольный статистик Константин Есенин произвел подсчет, где цифры работают на образ — придают стрельцовскому лету былинное истолкование.

Подобное сгущение цифр заменяет для нас поиск эпитетов, хотя Есенин просто цитирует футбольный календарь того сезона.

Он рассматривает всего его дней из жизни Стрельцова.

Но не будь в футбольной биографии торпедовского лидера ничего, кроме таких ста дней, он, пожалуй, все равно бы не остался незамеченным спортивными историками.