Виктор Авилов

Вспоминает артист Виктор Борисов, игравший Подколесина (правда, он появился в Театре на Юго-Западе позже, отслужив в Театре им. Вл. Маяковского, но органично вписался в эстетику Валерия Беляковича): «Впервые я с ним (Виктором Авиловым. — Н. С.) на сцене встретился в „Женитьбе“. Я вводился на роль Подколесина. А Виктор, естественно, — кого он еще может играть? — играл Кочкарева. Такой он „черт из табакерки“: странный, худой. В старом помещении театра какие-то окошки были сделаны, лазы… Откуда он появлялся? Все время неожиданно. Как-то мистически появлялся. Так и вел свою роль.

Был совершенно отдельный номер, когда он отваживал всех женихов. Минут на пять показывал пантомиму. Как героиня училась. Музыка и пантомима. Потом музыка заканчивалась, и он произносил фразу: „Вот так она и стала дурой“. Зрители умирали!»

В «Женитьбе» Виктор Авилов, кажется, впервые начал использовать свою богатую от природы мимику осмысленно — он уже не кривлялся, как это было нередко в первых спектаклях с целью «зажечь» публику; похоже, начал постепенно постигать тайны собственного лица. Он мог восприниматься красавцем с удивительной лепки чертами, а мог — почти уродом. И не боялся ни того ни другого, а все пристальнее всматривался в свое лицо, угадывая его скрытые еще возможности, находя выразительные мимические особенности для той или иной роли.

Его Кочкарев был то бесом-искусителем, то какой-то «фитюлькой», то почти инфернальной фигурой, то просто невероятно смешным персонажем комедии, превращая каждое свое появление на сцене в своего рода цирковой номер. И тем неожиданнее звучали его финальные слова, словно вырвавшиеся беспомощной, виноватой интонацией с очевидным раскаянием: «Ну… я побегу… возвращу его?..»

Скорее всего, именно в этот период он и осознал, что комикование — слишком легко, а значит, и не столь интересно для него. Куда привлекательнее показались черты трагической маски. Но для того, чтобы попробовать их, нужно было еще время.

Следующей премьерой Театра-студии на Юго-Западе стал спектакль по пьесе Алексея Казанцева «Старый дом». В одном из интервью по поводу спектакля Валерий Белякович говорил: «Алексей Казанцев написал гениальную пьесу… Манифест поколения — Теннесси Уильямс отдыхает. Не было в Союзе города, где бы эта пьеса не шла, — настолько там все было про нас. Вся страна тогда была как громадный „Старый дом“, в котором торжествовала рязаевщина и из которого изгонялись подобные Юлии Михайловны и лишались гражданства — Галина Вишневская, Мстислав Ростропович, Владимир Войнович и другие».

Может быть, не все тогда воспринимали пьесу подобно Беляковичу, но время доказало ее жизненность и невымышленную силу. Как подлинно высокое драматургическое произведение, «Старый дом» поворачивался и высвечивался разными своими гранями в разные времена — вот и поставленный недавно в Московском театре «Модернъ» Светланой Враговой спектакль вновь доказал, что эта пьеса отнюдь не осталась в своей эпохе, а продолжает волновать и сегодня.

Но в этом спектакле, к сожалению, для Виктора Авилова роли не нашлось. Говорю: к сожалению, потому что почти убеждена — он мог бы очень интересно и глубоко сыграть в нем, по крайней мере, несколько ролей. Но судьба распорядилась иначе… Может быть, Валерий Белякович, уже вынашивавший мысль о постановке булгаковской «Кабалы святош», решил дать Виктору паузу для внутренней подготовки к очень серьезной работе. А может быть, просто дал артисту возможность освоиться с новой жизнью — в августе 1979 года Виктор перешел на работу в театр-студию, оставив в прошлом свой МАЗ.

Из неопубликованного интервью Виктора Авилова: «Я с одной автобазы на другую переходил, а тут Романыч предложил: давай, Вить, переходи на работу в клуб „Гагаринец“. Романыч был директором клуба, я — инструктором, а еще была у нас должность уборщицы. Мы с Романычем по очереди клуб мыли. День он, день я. И все общие деньги, все зарплаты мы в кучу ссыпали — и пополам у нас получалось 145 рублей на брата. В принципе это нормально, это был средний оклад инженера… А ребята работали все на своих работах. А в театре с утра до вечера мог бывать только я. И у нас было распределение обязанностей. Романыч режиссурой занимался, потом он еще тогда в ГИТИСе учился, а я приходил в театр с утра и потихонечку монтировал весь свет к спектаклю. Я поэтому свет во всех спектаклях лучше всех знаю. Изначальный свет, хотя в принципе он почти не изменился с тех пор.

Потом потихоньку ребята стали приходить. Романыч был в хороших отношениях со всеми в отделе культуры Гагаринского исполкома и начал ребят перетаскивать. Кого-то устраивал на должность гардеробщика в библиотеку, кого-то еще куда-то — ведь в ведении Гагаринского исполкома находились и библиотеки, и всякие ДК, и красные уголки… Потом нам еще какую-то единицу дали, так и устроились все понемногу…»

Со временем должность Виктора Авилова стала официально именоваться достаточно звучно и столь же бессмысленно: «инструктор отдела культуры исполкома Гагаринского района». Это было своего рода «прикрытие» более прочное, нежели инструктор клуба или уборщица — Авилов с момента вступления в должность становился полноправным артистом театра-студии. Но вполне вероятно, что инструкторские «корочки» требовали от него и исполнения каких-то не слишком обременительных обязанностей — например, высиживания на совещаниях или инспекции библиотек. Во всяком случае, с этого времени Авилов смог ощущать себя артистом — не молодым человеком из самодеятельности, разрывающимся между тяжелой работой и не менее тяжелым постижением азов актерской профессии, а человеком, полностью преданным одному делу.

Своему делу. Хотя он не ощущал еще себя артистом, время от времени давали знать о себе «рецидивы» метаний: все тянуло куда-то, рвался уйти из театра, но еще сам не понимал, до какой же степени он успел втянуться в это непривычное, но такое увлекательное дело.

Тем не менее в этом, третьем сезоне молодого театра Виктор Авилов сыграл очень серьезную и интересную роль — дофина Карла в спектакле «Жаворонок» Ж. Ануйя. Эту роль он получил «по наследству» от ушедшего в армию Вячеслава Гришечкина. В своем единственном эпизоде Авилов поднимал какие-то невероятные пласты. Невозможно понять сегодня, как удалось Валерию Беляковичу заразить своих совсем неопытных ребят идеей постановки сложнейшей пьесы Ануйя! «Как я им все это объяснял? — говорит Белякович. — Сам не понимаю. Наверное, на каком-то рефлекторном, животном, инстинктивном уровне. Иногда даже объяснять ничего не нужно было, они сами понимали, как и что надо делать…»

Об этой его работе почему-то написано мало, как и о спектакле вообще, но из дня сегодняшнего отчетливо видно: это было событие не только потому, что Валерий Белякович обратился к почти неизвестной пьесе с острым политическим сюжетом (хотя, разумеется, и поэтому тоже!) в те времена, когда подобный поступок был чреват серьезными последствиями, но и потому, что эстетическая ценность постановки была высока и значительна.

В 1952 году французский драматург обратился к теме борьбы за национальное самосознание отнюдь не случайно — это была реакция Ануйя на изменение политической атмосферы в стране. И его героиня, Жанна д’ Арк, становится носительницей позитивной гражданской идеи, когда берет на себя ответственность за судьбу своей страны. Валерий Белякович взялся за воплощение пьесы Ануйя в тот момент, когда ощутил невымышленную необходимость высказывания определенной гражданской позиции — нельзя быть одиноким в борьбе за свободу, необходимо сплочение, единомыслие, только так и можно достичь желаемого. Сыгранная в спектакле юной Галиной Галкиной Жанна была наивна, но целеустремленна; чиста, но, когда возникала необходимость, становилась и хитрой, и лукавой. И таким образом Валерий Белякович выстраивал свою мысль о противопоставлении справедливого, гуманистического деяния несправедливому, косному, бесчеловечному. И заставлял глубоко задуматься зрительный зал…

Виктор Авилов играл слабохарактерного скептика Карла, в котором еще не умерли до конца чувства собственного достоинства, память о высшей справедливости, но в самый тяжелый момент он трусливо отворачивался от Жанны. Происходило так, что именно Жанна пробуждала Карла от «сна разума», от того карнавала, в который он превратил и свою жизнь, и жизнь своего двора, чтобы не видеть, не знать, что происходит вокруг, чтобы спрятаться в бесконечную игру. Но появление Жанны словно сбрасывало с его глаз пелену — он начинал видеть все остро, и ему становилось горько. И — предпочитал тогда не видеть, не знать…