Кризис добровольчества

Надо было идти не служебными и официальными путями, а частными и иногда довольно кружными.

Харьков, встретивший нас так ликующе, проявил большую жертвенную готовность всячески помогать армии.

В первые же дни по занятии города полк получил много офицеров и добровольцев, причем в числе последних преобладала главным образом учащаяся молодежь. Это пополнение и дало возможность сформировать третий батальон и усилить роты до указанного ранее состава.

Прием добровольцев протекал без признаков какой-либо системы. Каждая часть образовывала свое вербовочное бюро, которое и принимало всех желающих без лишних формальностей. Выбор части зависел исключительно от желания поступающих, причем это желание являлось зачастую следствием чисто внешних впечатлений. Одних соблазняла нарядная форма дроздовцев, у других оказывались знакомые в артиллерии. Убежден, например, что большое число добровольцев, записавшихся в Белозерский полк, объясняется главным образом тем обстоятельством, что на параде в день приезда главнокомандующего белозерцы произвели впечатление своими касками. Что же касается офицеров, то, насколько я мог судить, их привлекал Белозерский полк, как полк прежней императорской армии.

Для объяснения офицерской психологии тогдашнего времени является интересным нижеследующий факт: в Харькове еще в мирное время стоял полк 31-й пехотной дивизии, и офицеры этих частей в числе нескольких сот человек (первоочередных, второочередных и запасных полков) воздерживались от немедленного поступления в Добровольческую армию. Они верили, что будут воссозданы их родные части, и личным почином образовали свои, очень сильные и духом, и числом, ячейки. К сожалению, о чем речь будет ниже, эти надежды, как правильно проведенная система, осуществлены не были.

Вначале, по добровольческому обычаю, в Харькове были образованы особые комиссии, которые и занялись регистрацией офицеров. Последних было несколько тысяч. Подавляемые этим числом, комиссии изнемогали от непосильной работы, и регистрация крайне затягивалась, создавая атмосферу нервности и разочарования. Одна из центральных задач комиссии — выявить нравственную и политическую благонадежность регистрируемых — была явно невыполнима. Невыполнима потому, что в распоряжении комиссии никаких иных для суждения материалов, кроме личного впечатления, обычно не бывало.

Система регистрации, заимствованная, несомненно, от большевиков, являлась по своим последствиям, безусловно, вредной и нежизненной. Для большевиков каждый офицер являлся политическим и классовым врагом и поэтому брался под подозрение. При красных регистрациях необходимо было всякому офицеру прежде всего в чем-то оправдываться.

Белая власть невольно усвоила тот же принцип. На наших регистрациях офицерам тоже надо было прежде всего оправдываться. Если вопросы «оправдания» затрагивали бы только тех, кто вольно или невольно служил в Красной армии, это имело бы известный смысл. К сожалению, «обвинялись» все, кто по тем или иным причинам проживал на территории, занятой Советской властью, хотя и был в подавляющей массе внутренне непримиримым врагом этой власти.

Офицерство, встречавшее «свою» — белую армию с энтузиазмом и яркими надеждами, быстро теряло порыв первых дней, считало себя несправедливо обиженным и мучительно переживало свою трагедию.

После демобилизации 1917–1918 годов на юге России проживало не менее 75 тысяч офицеров. Целая армия! 75–80 процентов этой массы было настроено, несомненно, жертвенно и патриотично, но мы не умели полностью использовать их настроения…

Жизнь, однако, сама вносила поправки в несовершенную систему регистрации и политического (исключительно в смысле большевизма и яркой самостийности!) отбора. Поправки эти были, быть может, примитивны, но по результатам вполне удовлетворительны.

Офицеры, настоявшись бесплодно много дней в длинных очередях официальных комиссий (В одном из больших центров юга России комиссия в течение трех дней успела зарегистрировать лишь тех офицеров, фамилии которых начинались на букву А…), переставали туда являться, а стали поступать в те или иные части по своим вкусам и специальностям. Приняв новых офицеров, каждый полк частными, но действенными путями быстро выяснял и прошлое этих офицеров, и их политические исповедания. Причем спешу оговорить, что под понятием «частный путь» ни в коем случае не следует понимать путей, так сказать, контрразведывательного характера. Все выявлялось гораздо проще и надежнее. Распределенные по ротам, новые офицеры в частных разговорах сами проговаривались о прошлом. Почти всегда находились однополчане, однокашники или просто знакомые. А затем лучшим экзаменом, лучшей комиссией являлся первый бой…

Вновь зачисленные в полк офицеры назначались обычно рядовыми в строевые или специально офицерские роты. Если в период зарождения и развития Добровольческой армии офицерские части являлись следствием исключительной обстановки и были явлением неизбежным, то в позднейшем времени, особенно после Харькова, их существование не только не вызывалось необходимостью, но и приносило чрезвычайный вред. Прежде всего нахождение офицеров на должностях рядовых больно било их по самолюбию и тем принижало их дух. Это была одна из главных причин, почему значительный процент офицеров уклонялся от службы в строю. Затем наличие офицеров-рядовых резко отражалось на дисциплине, что в дальнейшем принесло крайне печальные плоды, запутав и усложнив веками слагавшееся офицерское мировоззрение.

Эта же система привела к тому ненормальному явлению, что прежним кадровым офицерам, преимущественно штаб-офицерам, в армии места не находилось. На должности рядовых они не годились, да и сами не желали идти в подчинение молодым подпоручикам и поручикам. На командные должности их не назначали, ибо каждый добровольческий полк ревниво оберегал «старшинство» своих офицеров, основанное не на чинах и прошлом прохождении службы, а исключительно базировавшееся на добровольческом стаже. В итоге прекрасный штаб-офицерский состав императорской армии, в своей массе прошедший великолепную строевую и боевую школы, оставался за бортом. И, конечно, менее всего можно было упрекнуть подобных штаб-офицеров в отсутствии патриотизма, а тем более в «шкурничестве». Свою преданность Родине и свою доблесть они полностью проявили во время Великой войны. Должность рядового их нисколько не обижала, как мера чрезвычайная, но как систему они ее резко осуждали. Осуждали потому, что инстинктом старых солдат понимали, что на началах забвения главных основ дисциплины нельзя строить армию…

Еще до моего вступления в командование полком у белозерцев тоже были сформированы две офицерские роты. Обходя при приеме полка все роты, я зашел в помещение одной из офицерских рот, бывшей в тот день в карауле.

Меня встретил солидный, подтянутый полковник, которого я знал уже батальонным командиром в мирное время.

· Здравствуйте, господин полковник, как, и вы служите в Белозерском полку?

·

· Здравия желаю, господин полковник, так точно, служу.

·

· На какой же вы должности?

·

— Фельдфебель офицерской роты.

Я улыбнулся, но в душе испытал большую неловкость, ибо стоявший рядом командир роты был молодой штабс-капитан…

Моя предыдущая годичная служба в Добровольческой армии не могла поколебать во мне всего того, что было создано и укреплено долголетним пребыванием в императорской армии. Эта служба не могла опровергнуть правильности тех основ военного дела, какие я приобрел в академии. Поэтому я считал, что в тот период, когда Добровольческая армия вышла на «большую московскую дорогу» и стала осуществлять задачи общегосударственного масштаба, ей и надлежало вернуться к принципам регулярной армии. И это регулярство стало настойчиво проводиться в Белозерском полку, благо мне никто если и не помогал, то и не мешал. Это было тем легче выполнить, что в то же время армия переживала своеобразный «удельно-вечевой» период.

Каждый командир полка был фактически неограниченным хозяином своей части. Если он добросовестно выполнял даваемые сверху задания и если к тому же полк хорошо воевал, то этими данными, в сущности, и ограничивались его взаимоотношения с высшими инстанциями. Существовал неписаный, но всеми выполняемый и крайне вредный по своим последствиям командирский закон: раз начальство мне ничего не дает, то оно и не должно вмешиваться в мои внутренние дела…