Были и былички

С четвёртого курса ГИТИСа, где она, как я знал, училась в одной группе с незабвенным Евгением Леоновым, отправили на фронт (а дело было в 1943 году) студенческую концертную бригаду. При одном из переездов мать по какой-то причине застряла и догнала свою бригаду на попутке уже поздненько вечером.

Все давно откушали и, пользуясь затишьем, почивали в землянках.

Пришлось бы матери ложиться на голодный желудок, да пожалела сердобольная повариха и накормила сказочным блюдом, приготовленным, как оказалось, для любимого командира дивизии, боевого генерал-майора, Валентина Павловича. Блюдо это и было, как вы, верно, догадались, той самой гречневой кашей, в которую после рассказа матери влюбился я на всю оставшуюся жизнь. А для неё этим всё и началось, а закончилось тем, что бравый комдив кавказских кровей, возрастом под пятьдесят, до того холостовавший и слывший неутомимым бабником, влюбился в молоденькую студентку-актрисочку до потери пульса.

И до того пульс потерял, что тут же присвоил ей офицерское звание, наградил медалью "За отвагу", взял в штаб порученцем по особо важным делам, а заодно и в жёны, благо замполит имел в то время право регистрировать брак на месте. Укатила концертная бригада с потерей одного бойца дикломаторского жанра, а через восемь месяцев победного пути дивизии в сторону Берлина проклюнулся и ваш покорный слуга, Александр, сами понимаете, Валентинович.

Едва успела мамаша добраться по фронтовым дорогам в Москву, как, благополучно разрешившись от бремени, и месяца разлуки не выдержав, бросила меня на бабушку и понеслась довоёвывать. Дошла с отцом боями до Берлина, и вернулись оба в победном году к уже семимесячному сынишке.

Только не долго длилось их семейное счастье. То ли разница почти в 30 лет, то ли ещё что, но не сложилась совместная жизнь у родителей в мирное время. Оставил отец генеральскую квартиру на

Усачёвке, трофейный опель, пригнанный из побеждённой им Германии, и отбыл в свой Мариуполь, откуда был родом и ушёл прямиком на фронт с должности директора оборонного завода.

Шикарный опелевский "Вандерер" с кожаной крышей простоял недолго и был благополучно украден из-под окна квартиры. Напоминанием о войне матери служил её собственный трофей – крупная рубиновая брошь, взятая, как она рассказывала, с рояля на даче Геринга, но и она вскоре ушла в качестве свадебного подарка её лучшей подруге.

Уж не знаю, каким чудом, но сохранился в моей памяти момент расставания на вокзале, помню генеральские лампасы отца, безрукавку овчинную поверх кителя и солёный от слезы прощальный поцелуй. Так больше и не свиделись, мало того, все отцовы фотографии из семьи куда-то исчезли.

Так бы и остались со мною только те смутные вокзальные воспоминания, да произошла удивительная история. После смерти матери я, уже в чине деда, хромой и бородатый, рылся в старых поблекших, оставшихся от неё фотографиях на предмет отбраковки ненужных и вдруг, опаньки, вижу маленькую такую карточку с фигурным обрезом. А на ней отец в форме, фуражке, видно, что держит боевой вид, но улыбка широкая, неофициальная. Скорее всего, снят для фронтовой газеты заезжим репортёром.

На оборотной стороне надпись, которую воспроизвожу доподлинно:

"Шурику от отца. Помни и не ругай. Слушай и люби маму". А ниже дата и размашистая подпись. И всё…

Вот таким манером получил я привет от отца через полвека. Видно, мать в горячке обиды уничтожила все фотки, а на эту рука не поднялась. Вот так теперь и живу. Фотографию мне сын увеличил через компьютер до размера портрета, на стенке висит парадный генеральский палаш, а в сердце храню то немногое, что оставила память. Да ещё вот эта каша гречневая, рассыпчатая, по фронтовому рецепту.

Разноязычье со времени вавилонского столпотворения и по наши дни приводит к любопытным, а порой и трагикомичным ситуациям. По воспоминаниям современников, когда французы в 1812 году вошли в

Москву, они обращались к горожанам в привычной для них манере – дорогой друг (по-французски "шер ами"). Москвичи и помыслить не могли, что вражеские офицеры могут обращаться к ним столь дружелюбно и, примеряя на себя это словосочетание, воспринимали как ругательное. Отсюда и появился в русском языке "шерамыжник" в смысле лиходей и ловчила.

Теперешнее наше бистро произошло, как это не парадоксально, от русского же слова "быстро". Считается, что когда уже наши победоносные войска вошли в 1814 году в Париж, гусары, как всегда нетерпеливые до выпивки, заказав шампанское в парижском кафе, поторапливали гарсона: "Быстро, быстро!". Вот так и прилепилось к общепитовским точкам быстрого обслуживания это русское слово, импортированное назад в Россию во французском произношении. Кстати, слышал, что где-то под Парижем стоит памятник тех же времен российскому гусару, который, зайдя в местный ресторанчик и углядев французских уланов, распивающих одну бутылку шампанского на троих, с вызовом заказал три пузыря и в один присест выпил их на глазах у изумлённой публики, которая и донесла триумфатора на руках до гостиницы.

Интересное путешествие совершило в свою очередь французское слово

"интеллижан", что означает всего лишь "умный". Его у нас обрусили до

"интеллигенция" и стали применять к социальной прослойке образованных умников, с не совсем легкой руки Сталина обозванных позднее "сопливой интеллигенцией", а теперь, слава Богу, реабилитированных. Но самое удивительное, что французы за неимением в лексиконе подобного определения, ничтоже сумняшеся спёрли его у нас и используют как ни в чем не бывало в русской же транскрипции.

В тот же Париж для работы швейцаром в посольстве Российской империи выписали из Москвы мужика косой сажени в плечах и с благообразной окладистой бородой. На первом же дипломатическом приеме, подавая в гардеробе жене министра иностранных дел Франции шубку, он со всем почтением изрек: "Ваш салоп", что по-французски звучит точь в точь как "грязная корова" и используется не иначе как в бранном обращении к шлюхам. В результате – скандал, принесение официальных извинений, долгие объяснения. А бедного мужика не за что не про что выслали восвояси в Москву.

Уже в наши времена российские дамы, не во всех тонкостях владеющие французским и считая слово "конверт" местным, были немало удивлены реакцией на просьбу в почтовом отделении продать парочку. А дело-то в том, что оно для француза звучит как, мягко выражаясь,

"зелёный пенис". Вот и представьте, как воспринималась невинная просьба.

Вернёмся в Россию 20-х годов прошлого столетия. В ходе кампании по борьбе с беспризорничеством, проводимой ведомством Дзержинского, было решено привлечь оставшихся не у дел после расстрелов и бегства российского дворянства французских домашних учителей к созданию музыкальных школ-интернатов в реквизированных помещениях. Грязных и оборванных ребятишек чекисты сгоняли с улиц в пункт отбора для проверки на наличие слуха. Обладавших оным принимали и ставили на кошт, а провалившим экзамен француз говорил "chantеra pas", то есть по-русски – петь не будешь, что звучит как "шантрапа". Их-то и стали звать шантрапой, мелочью пузатой.

Французы считают, что странно звучащее в их языке слово

"форточка" (по-французски "васистас") пошло от немецкого вопроса "А что это такое?" (по-немецки "Вас ист дас?". Якобы приехавший в Париж любопытствующий немец заинтересовался новой для него конструкцией оконной рамы, а не знавшие немецкого французы восприняли вопрос как название форточки. Кстати, аналогичная история произошла с англичанами. Впервые вступив на австралийский берег, они, очарованные потешным зверьком кенгуру, тоже спросили у аборигенов "А что это такое?". А те, ещё не успев обучиться пониманию английского, ответили "Кенгуру", т. е. по-аборигенски "Не понимаю". Потом-то разобрались, что в переводе кенгуру называется чем-то вроде

"сумкопрыгалки", но было поздно.