Л. Н. Толстой в последний год его жизни

— Здравствуйте, — сказал Лев Николаевич и приподнялся, протягивая ему руку.

Я пошел за стульями, а Лев Николаевич обратился с расспросами к Токареву и Граубергеру. Граубергер передал ему письмо из Москвы, от И. И. Горбунова- Посадова.

— Извините, — сказал Лев Николаевич, распечатывая письмо. Он начал читать его про себя, но затем прочел вслух.

Горбунов писал о новых изданиях «Посредника», вышедших и предполагающихся, о суде над ним за издание Спенсера и Гюго, о своей усталости и решимости все‑таки не бросать работы ^[36].

— Это приятно! — сказал Лев Николаевич. — Очень хорошее вы мне письмо привезли.

В разговоре с Токаревым о его детях Лев Николаевич коснулся вопроса о воспитании и сообщил свою мысль о самоучителях, развив взгляд на план этого дела, о котором он подробно толковал с Буланже.

— Вы устали, наверно, Лев Николаевич? — спросил я, узнав, что он приехал вовсе не в санях, а верхом, в сопровождении слуги.

— Нет, ни крошечки! — воскликнул Лев Николаевич.

Затем через некоторое время он встал. Я так же бережно помог ему одеться, и на душе у меня было самое радостное чувство.

— Ну, прощайте! — произнес Лев Николаевич и стал пожимать протягивавшиеся к нему руки.

Кстати, Граубергера и Токарева он просил приехать к нему завтра в таких выражениях:

— Приезжайте днем, к часу, когда по — нашему, по- дурацкому, бывает завтрак, а у добрых людей — обед.

Он вышел в проходную комнату. За столом сидели ученики и ученицы Маши Кузевич — деревенские ребятишки.

— Вот, Лев Николаевич, народу‑то у нас сколько! — сказал я ему.

— Хороший народ! — воскликнул Лев Николаевич и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес:

— А ну‑ка, покажи, какая у тебя книжка, — и стал перелистывать ее.

Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.

— А ну, прочитай что‑нибудь, я хочу посмотреть, как они успевают.

— Да эта девочка не умеет еще, она недавно учится, почти ничего не знает, — всполошилась было М. Кузевич.

— Нет, нет, пусть она что‑нибудь прочтет! — запротестовал Лев Николаевич.

А ну‑ка читай! — И он указал на слово в книжке.

Девочка прочитала:

— О — б-р — а-д — о-в — а-л — а-с — ь…

— Очень хорошо! — сказал Лев Николаевич и перешел к другой.

— А ну‑ка ты прочти.

Девочка прочитала несколько слов уже значительно бойчее.

— Очень хорошо, прекрасно! А эта уже понимать может…

Потом Лев Николаевич вышел на крыльцо. Трое гостей и четверо хозяев — мужчин толпились на крыльце не одетые и без шапок.

Как это иногда бывает, точно нарочно, из‑за туч, все последние дни заволакивавших небо, выплыло мягко светившее вечернее солнце и внесло еще больше радости во все происходившее.

— А ну‑ка подведите мою лошадь к этой кучке за поводья, чтобы я влез, — обратился ко мне Лев Николаевич.

— Может быть, табуретку принести, Лев Николаевич? — засуетились все.

— Нет, нет, не нужно!

Я в одних ботинках соскочил в снег и подвел к кучке снега красивую, тонкую лошадку Льва Николаевича.

— Еще, Лев Николаевич?

— Нет, довольно! Опустите поводья!.. — ответил он, берясь за луку седла.

Но я не решился сделать это: став на край кучки, Лев Николаевич примял снег и стоял почти вровень с землей, — стоило только лошади пошевелиться, и Лев Николаевич мог бы упасть.

Я еще крепче взял поводья и зорко следил за каждым движением Льва Николаевича. Вот он вдел левую ногу в стремя, оперся на нее и медленно стал заносить правую в сером валенке и… сел.

Победоносно оглянулся и потянул поводья. Я выпустил их. Лев Николаевич тронул лошадь.

Проезжая мимо, он посмотрел на меня; все лицо его довольно улыбалось, голову он держал прямо, и глаза ясно говорили: «Что, видели? Не так‑то я еще стар! А уж вы, Валентин Федорович, наверное довольны?»

— Спасибо, Лев Николаевич, что заехали, — сказал я.

— Я сам был рад повидать друзей, — ответил Лев Николаевич и шагом отправился по дороге.

Ездил в Ясную с Граубергером и Токаревым. В передней нас радушно встретила Татьяна Львовна.

— Пожалуйте наверх, — провозгласила она.

Я, Граубергер, в скромной серой рубашке, и Токарев, в пиджаке и чесучовой манишке, вошли в столовую, большую, светлую.

Там так же радушно встретили нас Лев Николаевич, М. С. Сухотин, О. К. Толстая и ее дети. Усиленно предлагали нам завтракать, но все мы отказались, так как только что пообедали в Телятинках. Завязался оживленный, простой разговор.

— А Софья Андреевна дома? — осведомился я у Душана Петровича, сидевшего рядом со мной.

— Нет, она уехала на пять дней в Москву, — ответил он.

Тогда мне стало понятным, почему возможно было приглашение Граубергера и Токарева наверх, к завтраку, и почему в воздухе разлита была такая простота и непринужденность…

— Все изобретения цивилизации, — говорил Лев Николаевич, — удобны и интересны только сначала, а потом они надоедают. Вот хотя бы это, — указал он на граммофон, — ведь это просто ужас!..

Разговор зашел о вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе.

— Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что все это не их; оттого они и мало работают и пьют. И не знаешь, что и говорить в таких случаях, потому что живешь сам в этих роскошных условиях жизни. И не покидаешь их, опутанный всякими путами. Это очень мучительно переживать!..

Заговорили об Англии, где живет г — жа Шанкс, гостья, присутствовавшая здесь.

Там рабочий считает за счастье работать для господ и думает, что это так и должно быть. У нас этого нет, и в этом отношении Россия стоит впереди Англии… Кстати, я получил одну английскую комедию, роскошно изданную, с картинами, но очень глупую ^[37]! Там «господа» совершенно не могут понять, как это рабочий мог сесть за один стол с ними. Они оскорбляются и уходят… Но бишоп, епископ, в человеке, который чистил отхожие места, узнает своего брата, который когда‑то потерялся, и так далее. Характерна только эта уверенность в своем превосходстве со стороны богатых!..

Я напомнил Льву Николаевичу, что как раз это изображается и в его «Люцерне» ^[38].

— А что там такое? Я, право, забыл…

— Там англичанин с женой тоже встает и уходит из‑за стола в гостинице, когда автор или рассказчик привел туда и посадил за этот стол с собой оборванного странствующего певца.

— Как же, как же! Да это я сам и привел его… Все это действительное происшествие.

Один из гостей, Граубергер, говорил на тему о том, что люди — дети, находятся в детском состоянии, и потому лучше с них ничего не спрашивать, а относиться к ним, как к детям.

Лев Николаевич сначала очень сочувственно слушал его и все поддакивал: «Верно, верно!» — но потом сказал:

— Это верно, но только в этом мне не нравится одно: неуважение к людям. Не нужно осуждать других. Можно еще это думать вообще о поколении людей, но нельзя говорить так о Марье, Иване, Петре.

И потом отстаивал свой взгляд.

Решил снова ездить в Ясную Поляну не утром, а после двенадцати часов, чтобы не беспокоить Льва Николаевича, отрывая его от работы.

Приехав, застал у Льва Николаевича, в столовой, московского общественного деятеля кн. Павла Долгорукова и биографа Толстого П. И. Бирюкова. Они приехали на открытие в Ясной Поляне библиотеки Московского общества грамотности в честь 80–летия Льва Николаевича (28 августа 1908 года).

Лев Николаевич прошел со мной в кабинет.