Мой «Современник»

Он так счастлив, воодушевлен – и вдруг инкассатор стреляет в него! Как сейчас помню его выражение лица: такое удивленное, наивное: «Как? Не может быть!». И в последние минуты перед смертью, когда ему являются родители, смешавшись с образами Девы Марии и Иосифа-плотника (родителей Винченцо играли мы с Игорем Квашой), он вспоминает запах яблок из своего детства. Он так говорил об этом, что и сейчас, когда я иду мимо яблоневых садов города Тарусы, где я иногда отдыхаю, мне вспоминается эта сцена и Ефремов в образе Винченцо…

Интересная работа была и у Толмачевой. Ее не сразу взяли на эту роль, вначале пробовали Дорошину, но та показалась слишком «русопятой». Толмачева была старше, чем нужно для роли, но она доказала, что может быть очень-очень молодой Нинуччей, почти девочкой. Она искала облик, нарочно косолапила. А ее последняя сцена, когда она говорит, что всегда будет помнить Винченцо: «Я всегда буду приходить к этому кафе, где мы с тобой ели блинчики!» – производила огромное впечатление на зрителя. Весь зал всхлипывал.

Для этого спектакля очень важно художественное оформление. Его делал художник Лев Збарский. Задник он расписал в духе постимпрессионизма – окна, окна. Збарский торопился сдать декорации, поэтому брал тазы с краской, окунал туда свои ботинки и рисовал ногами. Наверное, это тоже привлекало зрителей – они хотели увидеть результат.

В Министерстве культуры считали, что оформление спектакля идет вразрез с реалистическим исполнением, нет итальянской специфики. В коллективе театра тоже начали сомневаться, кто-то заявил, что от этого оформления нужно вообще отказаться, да и от режиссерского решения тоже. Некоторые не принимали ни главных исполнителей, ни исполнителей эпизодов, говорили, что в спектакле нет гражданственности, он не социален. Но все-таки решили играть – и пусть зритель рассудит.

И зритель рассудил. Люди рвались на этот спектакль, улица Москвина перед филиалом МХАТа, где мы играли, была настолько заполнена, пройти невозможно. Думаю, что успех спектакля пугал руководство театра.

На спектакле побывал и сам Эдуардо де Филиппо, и постановка ему понравилась.

Праздники должны быть

Олег Николаевич Ефремов, как я уже говорила, был очень позитивной личностью, если можно так сказать. В плохом, пессимистическом настроении я его никогда не видела. Если он был расстроен, в его голове сразу создавался план, как побороть тяжелые обстоятельства, и ему все время хотелось, чтобы наша жизнь была и борьбой, и просветительством, и чтобы в ней обязательно были праздники. Он хотел, чтобы мы встречались с интересными людьми, с писателями, учеными, художниками – с цветом нашей интеллигенции, тем более что тогда, в первую оттепель, была надежда, что именно эти люди поведут страну в «светлое будущее».

Коллектив наш жил очень интересно. Мы все вместе обсуждали события в стране, а по понедельникам у нас были встречи с интересными людьми. На штрафы за опоздания мы покупали фрукты для этих вечеров, к нам приходили поэты, художники – и становились нашими друзьями.

На наших вечерах играл Святослав Рихтер, позднее пела Камбурова. Читали стихи Вознесенский, Евтушенко, Бродский, Рождественский, Ахмадулина. Мы подружились с композитором Микаэлом Таривердиевым, к нам приходил скульптор Эрнст Неизвестный. В шестидесятые годы художники были в чести, мы все ходили на выставки, в мастерские – например, к Илье Кабакову. Подумать только, как интересно мы жили!

Мы часто проводили собрания, обсуждения. Не все и не всегда соглашались с Ефремовым, спорили с ним – Кваша, Козаков, Сергачев, который на всех голосованиях всегда был против. Ефремов доказывал свою правоту, убеждал нас, но людям обычно тяжело отказаться от собственного мнения. Олег Николаевич говорил: «Если я тебя убедил – соглашайся!» Мне казалось, что все, что он говорил, справедливо.

Конечно, мы устраивали замечательные капустники – острые, смешные. Традиция капустников, начатая Михаилом Щепкиным (во время Великого Поста, когда театры закрывались, в его доме собирались актеры, а к столу обязательно подавали пироги с капустой) и продолженная Станиславским в Художественном театре, не забылась и в шестидесятые годы. Капустники были популярны не только в театрах, но и в институтах. Назову несколько знаменитых в то время студенческих театральных коллективов – это «Кохинор» Архитектурного института, театральный кружок в Физическом институте Академии наук (где я преподавала), студенческий театр МГУ. Студенты МГУ поставили самодеятельную оперу «Архимед» (авторы – Валерий Миляев, мой муж, и Валерий Канер), которая идет до сих пор – сейчас ее исполняют уже немолодые бывшие «шестидесятники», и я иногда предоставляю им площадку в своем театре.

К нам пришел Анатолий Адоскин из театра Моссовета. В своем театре и вообще в Москве он был известным автором капустников, членом театрального коллектива «Синяя птица» в ЦДРИ, затем в ВТО, вместе с Ширвиндтом и Державиным. И мы тоже задействовали Адоскина в наших вечерах. На юбилейное торжество, посвященное пятилетию театра, они вместе с Александром Ширвиндтом написали капустник и целую поэму о Володине по мотивам: «Жил человек рассеянный на улице Бассейной». Выходили официанты гостиницы «Советская» (актеры театра «Моссовета») и пели: «„Современник“, театр от „Яра“, был когда-то знаменит…» – в гостинице «Советская», где мы тогда располагались и где поставили несколько спектаклей, был ресторан.

Галина Борисовна Волчек потом продолжила традицию капустников.

Читает вся страна

В шестидесятые-семидесятые годы мы все очень много читали. Сейчас я радуюсь: можно снова увидеть в транспорте читающих. Но что читают? В основном это детективы и любовные романы. А тогда была серьезная литература, были толстые журналы – «Новый мир», «Октябрь», «Москва», «Юность», «Иностранная литература». Мы все выписывали эти журналы, если кому-то было дорого – выписывали один журнал на двоих, на троих, передавали друг другу. И это очень объединяло. Тем более что появилась возможность обсуждать прочитанное в своих квартирах – многие получили новые квартиры в хрущевках. В коммуналках раньше боялись собираться большими компаниями, моя тетка рассказывала, что приглашали в гости только одну семейную пару – боялись, что кто-нибудь на кого-нибудь донесет. А в шестидесятых появились большие компании – это было время дружбы.

В «Иностранной литературе» печатали Бёлля, Сэлинджера, Хемингуэя, в «Юности» – Аксенова: «Коллеги», «Звездный билет». Огромный взрыв вызвала повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», напечатанная в «Новом мире» благодаря главному редактору А. Твардовскому. Мы тогда мало знали о жизни заключенных в лагерях. Те, у кого близкие находились там, конечно, о многом догадывались, но в повести были открыто описаны ужасы той невыносимой жизни. Я почему-то навсегда запомнила правило: нельзя доедать ни за кем, если даже умираешь от голода. В лагере тот, кто доедал за другим, часто заражался смертельной болезнью. Был напечатан и «Матренин двор», судьба русской женщины-крестьянки. Я потом таких часто играла, и каждый раз вспоминала ее: «Зашила деньги в переделанное из старой шинели пальто на похороны – и повеселела». И появился смысл в ее жизни оттого, что варила постояльцу «картонный» (картофельный) суп.

Мы взахлеб читали Цветаеву и Пастернака. Может быть, это наивно, но я все надеюсь, что вернется время, когда снова будут читать, любить Пушкина, Толстого. Вернулась же Цветаева в шестидесятых! Я вообще верю в теорию Льва Гумилева, что жизнь идет витками.

Ефремов считал важным, чтобы мы беседовали, спорили, и в результате образовывался союз единомышленников. Я уже писала, что у нас каждую неделю были встречи с интересными людьми. И когда мы получили свое здание на площади Маяковского, Ефремов предложил открыть актерское кафе в подвале. Назначались двое дежурных, которые закупали продукты и выпивку, устанавливали цены. Посетители кафе сами клали деньги на поднос. После спектакля приходили не только наши актеры, но и гости, и актеры из других театров, и беседы затягивались иногда за полночь. Даже Солженицын, познакомившийся с нашим театром, однажды побывал в этом кафе.