Стендаль и его время

В тот же день на стенах было расклеено объявление о военной контрибуции в шесть миллионов, взыскиваемой для надобностей французской армии, которая, выиграв шесть сражений и завоевав двадцать провинций, нуждалась только в башмаках, панталонах, мундирах и шляпах» (глава 1).

События, описанные в романе «Пармская обитель», происходили за четыре года до появления Анри Бейля в Милане. Это был второй приход французов. Опыт первого пребывания Бонапарта в Италии еще не научил итальянских патриотов правильному отношению к французской оккупации. Правда, то были времена республики и Конвента. Италия надеялась из рук революции получить свободу и национальное объединение. Эта большая и прекрасная страна, населенная людьми, говорившими на одном языке, была раздроблена. Более двадцати государств расположились на ее территории. Австрия с Габсбургами, Франция и Испания с Бурбонами превратили Италию в убежище для «безработных» принцев Европы. Посредине полуострова стоял город, гордо именовавшийся «древней столицей мира». Это был Рим, и в нем на троне сидел старик в трехъярусной золотой шапке и в богатых одеждах, разукрашенный, словно мексиканская птица; он назывался наместником Христа на земле и со всех пяти частей земли собирал приношения, так как католики всех стран считались сынами римской церкви и должны были платить, платить без конца…

Римский папа был и светским государем. Один из семидесяти кардиналов, окружавших папу, был губернатором Рима, другой — полицейским комиссаром.

Отдельные части Италии были разгорожены таможенными границами. Иные города были разделены надвое речкой, ее австрийские власти объявляли границей, и население не имело права переходить ее, хотя домашняя птица у всех на виду безбоязненно нарушала границы.

Все власти и все государи налагали такие таможенные сборы на вина, хлеб и другие продукты, что в Тоскане выливалось по триста тысяч бочек виноградного вина в реку, ибо продать его в Италии не было никакой возможности из-за таможенных поборов и налогов.

Эта система разрушила хозяйство страны и разорила ее население.

Итальянец Филанджьери, экономист, написал трактат под названием «Экономические законы», требуя уничтожения феодальных отношений, реформы государственного управления, аннулирования таможен и рисуя планы многих других преобразований.

Сначала Италия встретила французов в 1796 году как избавителей. Итальянцы еще помнили декрет Конвента 15 декабря 1792 года, который обязывал французских генералов уничтожать феодальный строй и монархию и устанавливать свободу, равенство и братство, уничтожать религиозный гнет, изгонять помещиков и дворян. Наполеон в 1796 году все это обещал итальянцам, и даже больше: он присоединил клятвенное обещание привести Италию к единству и провозгласить ее самостоятельной державой. Итальянцы еще не знали, не понимали, что французская буржуазия уже стала контрреволюционной силой.

Комендант форта на маленьком венецианском островке неосторожно обстрелял французский корабль, еще более неосторожно вошедший в мирные воды Венеции. Патриции Венецианской торговой республики получили от французского генерала Бонапарта страшный ответ на свою просьбу о помиловании республики:

«Дряхлый лев святого Марка не может ждать от меня пощады. Я не хочу ваших попов, я не хочу вашей инквизиции, я не хочу вашего развратного сената. Я буду Аттилой для Венеции. Все правительства Италии устарели, и им пора рухнуть».

Венецианский дож докладывал республике о Бонапарте:

— Он сказал нам, что если он дал свободу другим народам, то сумеет разбить цепи венецианского простолюдина. Венецианский совет должен избрать между миром и войной. Если он желает мира, то должен добровольно разогнать патрициев и сдаться на милость победителя».

Хитрые патриции предложили Наполеону денежный выкуп.

«Нет, нет, — ответил Бонапарт, — если даже вы сделаете настилку из червонцев на всем прибрежном песке от моих ног до Дворца дожей, я не прощу вам крови французских граждан».

Он вошел в Венецию. Дряхлый лев святого Марка, придерживающий когтистой лапой евангельскую книгу на гигантской розовой колонне центральной площади Венеции, перевернул страницу. Рабочие два дня работали над отливкой новой страницы и положили под лапу евангельского льва святого Марка бронзовую «Декларацию прав человека и гражданина». Перед Дворцом дожей вынули старые плиты, на которых рубили головы венецианским свободолюбцам, закопали чахлое маленькое «деревцо свободы», а на жертвенном огне революционного костра спалили Золотую книгу венецианского дворянства. Когда была собрана контрибуция и Наполеон убедился в том, что Венецианская область обстрижена как хорошая овца, он уступил ее австрийцам. По мирному договору в Кампо Формио австрийские войска в белых мундирах появились на площади святого Марка. И опять полезли слесари и металлурги по лестницам, и лев святого Марка опять перевернул страницу, на которой вместо «Декларации прав человека и гражданина» появилась старая доска: «Мир тебе, о Марк, евангелист мой». Так Наполеон дал итальянцам первый наглядный урок действительной политики новой, термидорианской Франции!

Венецианский гражданин, рыжеволосый красавец, стихотворец и автор трагедий, Уго Фосколо из ярых поклонников Бонапарта сделался его непримиримым врагом. Он выпустил сборник «Orazione», в котором призывал всю итальянскую молодежь сплотиться против узурпатора и негодяя. Уго Фосколо был объявлен вне закона. Он сделался главарем итальянских конспираторов, нимало не смущаясь той высокой оценкой в золоте, которую Бонапарт дал его голове [13].

Но опыт Венеции не научил итальянскую молодежь. И в 1800 и в последующие годы она продолжала охотно зачисляться в батальоны и полки. Наполеона, давая ежегодно от тридцати и до пятидесяти тысяч молодых солдат.

Такова была обстановка, которую застал Анри Бейль в Милане. Это была такая бурная симфония жизненных, радостных, дивных впечатлений, что Анри Бейль был ошеломлен.

Люди на улицах, дома, дворы с цветниками и крытыми галереями внутри, фонтаны посредине двора, улыбки детей и женщин, возгласы в маленьких кафе: «Да здравствует победоносное французское оружие!», музыка Чимарозы в театре и на центральной площади города. Целый город мраморных лесенок и переходов, башенок, зданий, балюстрад. Город именовался Миланским собором, и со стен его до бесконечного горизонта виднелась синеющая и ярко-зеленая цветущая долина Ломбардии.

47-ю главу «Анри Брюлара» Бейль озаглавил «Милан». Там мы читаем:

«Город этот стал для меня прекраснейшим местом на земле. Я совершенно не чувствовал прелести своего отечества; к месту своего рождения я чувствую отвращение до физической тошноты. Милан с 1800 до 1821 года был для меня местом, где я постоянно хотел бы жить…

Я испытал пять-шесть месяцев небесного или совершенного счастья, с конца мая до октября или ноября, когда я сделался сублейтенантом 6-го драгунского полка…

Нельзя различать отчетливо ту часть неба, которая расположена близко к солнцу. И мне по этой самой причине трудно выразительно рассказать о Милане и о своей любви к Анжеле Пьетрагруа. Как можно сколько-нибудь разумно поведать о стольких безумствах?..

Прошу простить меня, благосклонный читатель, — или лучше, если вам больше тридцати лет, да еще с вашими тридцатью годами вы принадлежите к прозаикам, закройте книгу…

Женщина, которую я любил и которая, как мне казалось, отчасти любила меня, имела других любовников… У меня были другие любовницы. (Я прохаживаюсь четверть часа по комнате, прежде чем продолжать писать.) Как можно выразительно рассказать об этом времени? Я предпочту это отложить до другого раза…

Я готов прожить в страшных муках еще пять, десять, двадцать или тридцать лет, оставшихся мне до смерти, и все же в эту минуту я не сказал бы: «повторение моей жизни мне нежелательно».

Прежде всего это счастье — прожить мою жизнь. Человек посредственный, ниже посредственного, если угодно, но добрый и веселый, или, вернее, в то же время счастливый сам собою — вот тот, с кем я прожил…