Николай II

Царь и царица видели и слышали происходившее. Чувства горечи и грусти не оставляли. Для них прошлое осталось живым, память о днях минувших давала силы для дня нынешнего. Обитатели дворца готовились к торжественной Всенощной и к чтению 12 Евангелий. Служба должна была начаться в 6 часов вечера. С улицы доносилась музыка, толпы разгуливали в парке, что-то кричали и носили красные гробы, опускавшиеся в землю под грохот оружейной канонады. «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят», — повторял батюшка и крестился. Шум стих лишь за полчаса до начала всенощной. На службу собралось около ста человек. Все служащие дворца, некоторые из охраны, приближенные. Все было скромно, благочинно и торжественно. Вечером священник записал в дневник: «Надо самому видеть, надо и так близко находиться, чтобы понять и убедиться, как бывшая царственная семья, усердно, по-православному, часто на коленях, молится Богу. С какою покорностью, кротостью, смирением, всецело передав себя в волю Божию, стоят за богослужениями».

На следующий день исповедовались. Первыми — дети. Священника в полном облачении, с крестом и Евангелием в руках проводили наверх, на детскую половину. Он никогда еще здесь не был, его невольно поразила скромная обстановка. Никакой роскоши. Мебель простая, не лучше той, что у самого священника в доме. В углу каждой комнаты устроен настоящий иконостас. Иконы здесь разного размера с изображениями чтимых Святых угодников Божиих. Рядом стоял аналой (так было везде), на котором разложены молитвенники, Евангелие и крест. Общая молитва перед исповедью состоялась в комнате Ольги Николаевны, которая еще не оправилась от болезни и была в постели. Рядом сидел в голубом халатике Алексей, Мария разместилась в передвижном кресле матери, за которым стояла Анастасия. Лишь одна Татьяна отсутствовала. После службы все разошлись.

Началась исповедь. Первой исповедовалась Ольга, затем Алексей, Мария, Анастасия. Позже, вечером, очередь дошла и до Татьяны. Батюшка переходил из комнаты в комнату, выслушивал каждого, задавал вопросы и был несказанно поражен открывшимся ему. Много на своем веку ему довелось видеть людей, немало людских душ обнажалось в откровении, но то, что он увидел, ощутил теперь, поразило. На следующее утро, вспоминая происшедшее накануне, отец Афанасий записал: «Дай Бог, чтобы и все дети были нравственно так высоки, как дети бывшего царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи — страстной и греховной, меня привело в изумление, и я решительно недоумевал: нужно ли мне напоминать как духовнику о грехах, может быть им неведомых, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах».

Тем же вечером исповедовались Николай Александрович и Александра Федоровна. Первой — царица. Дело происходило в маленькой моленной, расположенной рядом со спальней. На коленях перед иконами, с Евангелием в руках стояла бывшая императрица и говорила о болях своего сердца. Слезы блестели в ее глазах, и нельзя было усомниться в том, что душу открывает без утайки… Затем наступила очередь Николая Александровича. Горячо, с искренней верой в милосердие Всевышнего, сознавая важность происходящего, просто и страстно молился бывший земной царь, прося у Царя Небесного прощения за все большие и малые, вольные или невольные, ошибки и заблуждения. Он просил Господа ниспослать благо России. О милости к себе и своей семье не упоминал. Батюшку это невольно поразило.

После прочтения молитвы и целования креста, отец Афанасий говорил какие-то слова утешения, но его все время мучила мысль, что достойных случаю слов он найти не может. Потом у священника с Помазанником состоялась короткая беседа, и Николай Александрович сказал: «Мне изменили все. Мне объявили, что в Петрограде анархия и бунт, и я решил ехать: не в Петроград, а в Царское Село, и с Николаевской дороги свернуть на Псков, но дорога гуда уже была прервана, я решил вернуться на фронт, но и туда дорога оказалась прерванной. И вот один, без близкого советника, лишенный свободы, как пойманный преступник, я подписал акт отречения от престола и за себя и за сына. Я решил, что, если это нужно для блага родины, я готов на все. Семью мою жаль». Произнеся это, царь заплакал, а священник стоял, потрясенный виденным и слышанным, и сам готов был разрыдаться…

Пасхальная заутреня началась за час до полуночи. В 12 ночи 2 апреля раздался возглас священника «Благословен Бог наш», а певчие запели «Аминь» и «Воскресение Твое Христе Спасе» и начался крестный ход. Впереди несли фонарь, за ним запрестольный крест, хоругви, икону Воскресения Христова, далее шествовали певчие в малиновых одеяниях, причт в светлых пасхальных ризах, царская семья, свита, служащие. Вышли из церковных дверей, обошли вокруг круглого зала и вернулись к церковным дверям. Все длилось всего несколько минут. Затем в соседней комнате, в библиотеке, стали христосоваться. По своей давней привычке Николай запомнил число: 135 человек. Уж и не знал даже, когда так мало было. Затем началась литургия.

Около двух ночи сели разговляться в царских покоях. Приглашено было всего 18 человек. Убранство стола и весь ритуал трапезы напомнили прошлые годы: в центре большого круглого стола красовалось плато из живых роз, а вокруг были расставлены на императорских сервизах куличи, пасхи, крашенные в красный цвет яйца. Рядом красовались огромные свиные окорока, жареные рябчики и куропатки, колбасы, свежие и соленые огурцы и еще много всего разного. Дворцовые лакеи обслуживали как всегда: первому блюдо подносили Николаю II, а затем по порядку всем прочим, справа и слева сидящим от него. В том же порядке подавались и напитки, но вина почти никто не пил и бокалы у всех были наполнены шампанским. За столом мало говорили; какая-то тягостная атмосфера висела в воздухе, хотя и праздник был великий. Не прошло и часа, как стали расходиться: первой встала Александра Федоровна, следом и остальные. Все тихо разбрелись по комнатам.

В середине следующего дня начался официальный прием. Распоряжался как всегда граф Бенкендорф. Первым подошел духовник. Николай Александрович поцеловал у него руку, тот, в свою очередь, поцеловал царскую руку. Рядом стояла царица, и с ней все повторилось. Затем шел причт дворцовой церкви, придворные, певчие и все прочие служащие. Александра Федоровна каждому дарила фарфоровое яичко, запасы которых сохранялись в дворцовых кладовых от прежних времен. Затем состоялся завтрак в присутствии самых близких. Тем и закончился этот праздник для царской семьи, последний их праздник в собственном доме. Дальше все уже будет совсем по-иному. Все, что с ними с той поры происходило, что хоть как-то соответствовало традиции, давним привычкам и нормам, теперь у них было последнее, прощальное. Все плотнее и плотнее обступал тяжелый сумрак враждебного мира.

Вокруг происходили невиданные перемены, в головах и душах царил хаос чувств и какой-то идиотической (по словам одного современника) радости. Ликовали даже те, кто был удален от общественных страстей и вообще считался человеком вне политики. Вот, например, поэт Александр Блок, имя которого в тот период было уже широко известно в среде «читающей публики». Он был в полном восторге и весь погрузился в «стихию Революции», с упоением слушал ее «музыку», пропитывался впечатлениями незабываемых дней. В день Пасхи, 2 апреля, был на праздничной службе в Исаакиевском соборе, затем гулял по городу. Его переполняли восторженные эмоции, которыми делился с матерью: «Иллюминации почти нигде не было, с крепости был обычный салют и со всех концов города раздавалась стрельба из ружей и револьверов — стреляли в воздух в знак праздника. Всякий автомобиль останавливается теперь на перекрестках и мостах солдатскими пикетами, которые проверяют документы, в чем есть свой революционный шик. Флаги везде только красные, «подонки общества» присмирели всюду, что радует меня даже слишком — до злорадства».

Да, как все резко преобразилось. Восхищение вооруженными патрулями, стрельбой из ружей и злорадство по поводу несчастий других («подонков общества») — вопиюще контрастировало с традиционными чувствами любви, сострадания и просветления, переполнявшими ранее православные души в день Светлого Христова Воскресения. Революция изменяла до неузнаваемости чувства и мысли. Но даже в момент почти всеобщего помешательства находились люди, не забывавшие о сострадании и милосердии. Той весной 1917 года, когда Блок упивался происходящим и злорадствовал, звучало и совсем иное. На третий день Пасхи Марина Цветаева написала стихи-мольбу о сыне Николая II: