Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Другой генерал, которого мы лишились, был генерал-поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление: однако об нем не долго и не много говорили. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом крыле, в то время, когда пруссаки к нам за фрунт ворвались с своею конницею. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба господа Ливены, Георгий и Матвей, генерал Толстой, генерал-майоры: Дебоскет, Вильбоа И Мантемфель; генерал-квартермистр Веймарн и бригадир Племянников; но раны их были не опасные и так маловажны, что они могли отправлять свою должность. Что ж касается до штаб- и обер-офицеров, то и побито и переранено было их не малое число, и довольно, когда скажу, что вторым гренадерским полком принужден был после баталии командовать поручик, ибо все штабы и капитаны были отчасти перебиты, отчасти переранены. Словом, сколь баталия наша была ни кратковременна, по пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях Эгерсдорфских.

В последующий день, то есть, 20-го числа августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия поставлена была в строй и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была винная порция; также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное же время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских тел, и на прием провианта для взятых на баталии и с часу на час приумножающихся военнопленных.

Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. И в сей день погребали мы убитых своих и неприятельские тела, и отправляли пленных и раненых назад в Тильзит. Также отправлен был в сей день генерал-майор Панин с известием о сей баталии ко двору в Санктпетербург.

Фельдмаршал наш, в донесении своем ко двору о сем происшествии, старался колико можно скрыть и утаить свою непростительную погрешность и допущение неприятеля столь близко до себя до единой своей оплошности, но придавал всему делу вид колико можно лучший. Он изъявлял удивление свое о том, что нашел армию прусскую гораздо в превосходнейшем числе, нежели он думал и тысяч до сорока простирающуюся. Превозносил храбрость и отважность пруссаков до небес и утаивал совершенно то обстоятельство, что из армии нашей и четвертой доли не было в действительном деле, а что все дело кончили не более как полков пятнадцать, прочие же все стояли поджав руки и без всякого дела за лесом. О самом решительном обстоятельстве рассказывал он, хотя справедливо, но в другом виде, и, наконец, старался все заглушить приписыванием непомерных похвал шуваловским гаубицам и бывшим при сражении волонтерам, князю Репнину, графу Брюсу, графу Апраксину, гвардии капитану Болтингу и иностранным: цесарскому генералу Сант-Андрею, французскому полковнику Фитингофу, а особливо Лопиталю, саксонскому полковнику Лансдорфу и гольштинскому поручику Надасти, о которых, как видно, из единого ласкательства говорил, что они на сем сражени оказали будто чудеса храбрости, ревности, усердия и неустрашимости. Но, в самом деле, у нас в армии всего меньше об них говорили. И все сии особы были так мало у нас известны, что мы даже и не знали, что они при оной находились; а притом никто и не понимал, где бы при каком случае оказать им сии чудеса храбрости, ибо баталия была столь стесненная и спутанная, что никому из командиров ничего сделать было не можно. А если кто славился и всею армиею похваляем был, то честь сию можно приписать, полковнику Языкову. Он сделал более нежели все, хотя был сам изранен в прах, но с полком своим выдержал весь огонь и отбив стремящегося всею силою неприятеля, удержал весьма важный пост; но о сем истинном герое главный полководец наш в реляции своей не упомянул ни единым словом.

Что ж принадлежит до пруссаков, то ничего не могло быть смешнее и досаднее того, как они изображали в писаниях своих сие сражение, и с каким бесстыдством лгали и выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь тем обмануть весь свет и придать сражению сему вид совсем иной и для них выгоднейший. Они затеяли прежде всего ту на нас совершенную небылицу, что мы стояли тут так окопавшись и в таком крепком ретраншаменте, что было у нас сделано не только четыре линии или вала, но пред ними еще порядочные траншеи, установленные более нежели 200-ми пушек, вместо того, что у нас не была нигде и лопаткою земля копана, а траншеи на чтоб были потребны, того не только мы не знали, но ежели б спросить и самого прусского писателя, то и он бы не знал, что сказать, ибо сие была уже сущая нескладица. Но сим образом лагерь наш в пылком воображении своем угодно было ему укрепить, для того, чтоб тем более увеличить героический дух фельдмаршала своего, Левальда, отважившегося атаковать нас в таком крепком укреплении стоящих, и чтоб тем удобнее можно было после скрыть свой стыд и оправдать его в потерянии баталии, ибо после и сказал он, что сколько пруссаки ни храбро наступали и сколь ни удачно они, якобы всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули совершенно, и целых будто три батальона и более 60-ти пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми толь многими, друг за другом сделанными, ретраншементами овладеть; но принуждено было бывшую уже в руках победу из оных опять выпустить, и побив у наших до 9,000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими бессовестными и бесстыдными выдумками и явною неправдою старались они ослепить глаза свету и прикрыть стыд свой. Но, по счастию, описания баталии сей были у них разные и не одинакие, а во многом друг с другом несогласные. Например, в другом известии прибавили они новую ложь сказав, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, хотя ничего того не бывало. А в третьем известии лгали они еще того бесстыднейшим образом, уверяя свет, якобы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что сия и близко их к себе не подпустила, но одним залпом такое произвела между ими поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фрунт к вам эскадрон в жертву нашим, с нуждою уплелись сами и оставили крыло сие с покоем. Далее бесстыднейшим образом лгали они, что якобы у нас на правом фланге наделано было множество батарей, друг за другом, и что будто они тремя из них овладели, но всеми овладеть не могли. Наконец, чтоб бесстыдную свою ложь увенчать еще того бессовестнейшею, то в предлог, для чего они принуждены были ретироваться, затеяли смеха достойное дело и такую небылицу, которой истинно хохотать надобно, а именно, якобы вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что как сия, попавши сим образом между двух огней и вытерпливая один огонь сзади, от своих, а другой спереди, он нас, и стрельбу более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, то и принуждена была ретироваться, оставив 11 пушек и побив у нас более 10,000, и так далее.

Сим и подобным сему образом старались пруссаки залыгать весь свет и веселить себя сами при своей неудаче. Но что удивительнее всего, то и сам прусский король, в оставшихся после смерти его сочинениях своих, упоминая о сей баталии, говорит хотя всех прочих справедливее и описывает оную почти точно так, как она происходила, однако в некоторых пунктах также несколько прилыгает, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 13 пушек, а из людей побитыми, ранеными и в полон взятыми только 1,400 человек — что столь же было несправедливо, как и то, что, по уверению его, армия их, не более как в 24,000 чел. состояла. Впрочем, винил он очень фельдмаршала своего Левальда, для чего не атаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, как мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось ли бы им тогда получить нам, нами какую-нибудь выгоду, ибо мы были тогда к сражению готовы и находились гораздо в лучшей позиции, а все сие доказывает, что и самому королю донесено было обо всех обстоятельствах не весьма справедливо, и он сам о баталии сей не имел порядочного понятия.