Фрейд

Шандор Ференци снова появился в доме Фрейда только 21 апреля 1930 года. У них, как пишет Джонс, «имела место длинная и удовлетворительная беседа», но оба чувствовали, что что-то в их отношениях разладилось и вместо былой искренности в них прослеживается отчужденность и даже легкий привкус скрытой враждебности. В том же апреле 1930 года Фрейд вынужден был отправиться на лечение в санаторий из-за давних проблем с сердцем и кишечником, а в начале мая снова оказался в Берлине — для изготовления нового протеза.

Здесь, в Берлине, и произошла его встреча с американским дипломатом Уильямом Буллитом, уговорившим Фрейда стать его соавтором по книге, содержащей психоанализ личности президента США Вудро Вильсона. Книга была написана, но Джонс и другие лидеры психоаналитического движения задержали ее публикацию на десятилетия, опасаясь ненужного «политического резонанса». В итоге книга была издана лишь в 1966 году.

26 июля, когда Фрейд отдыхал в Зальцкаммергуте, ему принесли радостную весть: он удостоен премии Гёте города Франкфурта-на-Майне — одной из самых престижных литературных премий Германии, учрежденной в 1927 году и по традиции вручающейся в день рождения великого поэта — 28 августа.

В благодарственном письме Фрейд сообщил, что он «слишком слаб», чтобы приехать на церемонию вручения премии лично, но «собравшиеся ничего при этом не потеряют», ведь будет присутствовать Анна Фрейд: «…на мою дочь Анну, конечно же, приятнее смотреть и приятнее слушать ее, чем меня».

В своей приветственной речи, которую Анна зачитала на церемонии во Франкфурте, Фрейд, разумеется, отдал должное величию Гёте, но — самое главное — связал его творчество с психоанализом и отстоял право на проведение психоанализа личностей даже таких титанов, каким был Гёте.

«Думаю, Гёте не отверг бы, как многие наши современники, психоанализ за его неприемлемый образ мыслей, — говорится в тексте речи Фрейда. — Он сам в некоторых случаях приближался к психоанализу, а в его представлениях было много такого, что мы с той поры сумели подтвердить, а некоторые взгляды, из-за которых нас подвергли критике и насмешкам, казались ему само собой разумеющимся. Так, например, ему была хорошо известна безусловная сила первых эмоциональных связей человека. Он прославлял их в Посвящении к „Фаусту“…

…Гёте всегда высоко ценил Эрос, никогда не пытался приуменьшить его мощь, а к его примитивным и шаловливым проявлениям относился с не меньшим почтением, чем к возвышенным…» [279]

И далее:

«Когда психоанализ ставит себя на службу биографии, он, естественно, имеет право на то, чтобы с ним обращались не жестче, чем с биографами. Психоаналитик может привести некоторые объяснения, которые невозможно получить другими путями, и выявить новые взаимосвязи в переплетениях, нити от которых тянутся к влечениям, переживаниям и работам художника» [280].

Размер премии Гёте составлял в 1930 году 10 тысяч марок — вполне приличную сумму, позволившую Фрейду оплатить и новый протез, и его пребывание в Берлине, что — с учетом того, что он не мог нормально работать, а значит, и зарабатывать — было немаловажно.

Спустя две недели после вручения ему премии Гёте, 12 сентября, Фрейду сообщили о кончине его матери. В последние дни жизни Амалия страдала от диабетической гангрены, но стоит вспомнить, что она прожила долгую и по большому счету счастливую жизнь: она умерла в возрасте девяноста пяти лет, оставив больше полутора десятка внуков, и, самое главное, в последние годы жизни купалась в лучах славы «своего золотого Зиги». В дни семидесятилетнего юбилея Фрейда фотографии 91-летней Амалии были помещены в газетах и возмутили ее тем, что она выглядела на них «как столетняя старуха».

Эрнест Джонс в своей биографии учителя приводит следующую реакцию Фрейда на смерть матери:

«Я не буду скрывать тот факт, что моя реакция на это событие из-за особых обстоятельств была довольно любопытной. Естественно, невозможно сказать, какое воздействие такое переживание может вызвать в более глубоких областях, но на поверхности я могу обнаружить лишь две вещи: возрастание личной свободы, так как меня всегда страшила мысль о том, что она может услышать о моей смерти, и, второе, удовлетворение при мысли о том, что наконец она достигла избавления, право на которое она заработала после такой длинной жизни. Никакой другой печали, подобной той, которую испытывает мой брат, который моложе меня на десять лет. Я не присутствовал на похоронах; Анна снова представляла меня на них, как и во Франкфурте. Ее значение для меня едва ли можно переоценить. Это большое событие повлияло на меня любопытным образом. Никакой боли, никакой печали, что, вероятно, может быть объяснено такими обстоятельствами, как преклонный возраст и конец жалости, которую мы ощущали при виде ее беспомощности. А с этим пришли чувства освобождения, облегчения, которые, как мне кажется, я могу понять. Я не мог умереть, пока она была жива, а теперь могу. Так или иначе, ценности жизни заметно изменяются в более глубоких областях».

Как видно из всего сказанного выше, состояние здоровья Фрейда было таково, что при желании он вполне мог бы присутствовать на похоронах матери. Почему он не захотел этого? Можно, используя любимое словечко Фрейда, придумать тысячи амбивалентных ответов на этот вопрос. Может быть, не желая видеть, как тело матери опускают в могилу, он как бы не желал признавать, что она и в самом деле мертва? Или в этом проявилась его тайная враждебность к матери, нежелание простить ей множество вещей, которые в итоге наложили негативный отпечаток на всю его жизнь — начиная с наречения его ненавистным именем Сигизмунд? Кто знает… Но одно в этом высказывании, безусловно, чистая правда: он не хотел причинять матери боли известием о своей смерти.

Теперь он и в самом деле мог умереть спокойно…

Глава шестая

ВРЕМЯ СЮРПРИЗОВ

Эрнест Джонс пишет, что Фрейд не любил церемоний, и «его 75-летие уже заранее омрачало его настроение».

Думается, это мнение таит в себе глубочайшее заблуждение. Фрейд, безусловно, любил церемонии, особенно те, где ему воздавались в принципе вполне положенные почести. Но вот свои дни рождения, и особенно юбилеи, он, похоже, и в самом деле не жаловал. Круглые и «полукруглые» даты ввергали его в уныние, если не в депрессию, напоминая о том, что жизнь ссужается со скоростью шагреневой кожи, жить ему остается всё меньше, а еще так много хотелось сделать для вечности!

1931 год начался для Фрейда с приглашения от Лондонского университета прочесть ежегодную лекцию о Томасе Генри Гексли. Это была необычайная честь: ни один гражданин Германии, кроме Рудольфа Вирхова, не получал подобного предложения из Англии, а Вирхов прочел свою лекцию о Гексли в 1898 году. Тем не менее Фрейд по-прежнему не желал показываться на людях, да и его самочувствие оставляло желать много лучшего, и потому вынужден был отказаться.

Вслед за этим последовало избрание Фрейда почетным членом Венского общества врачей, но у Фрейда это не вызвало ничего, кроме озлобления — слишком долго члены этого общества подвергали его гонениям и насмешкам, чтобы он чувствовал себя за что-то им благодарным. «Это трусливый жест при виде моего успеха, очень отвратительный и отталкивающий», — сказал Фрейд, но не стал устраивать скандала и отказываться от членства в обществе, а просто направил его руководству холодное и очень короткое благодарственное письмо.

К этому времени «Верлаг» находился в очередном финансовом кризисе, и Джонс с Эйтингоном убедили Фрейда использовать его 75-летие в качестве повода для сбора пожертвований. Фрейд, до того категорически противившийся подобным акциям, согласился, а когда пожалел о своем согласии, было уже поздно. В итоге было собрано 50 тысяч марок, часть из которых Эйтингон намеревался пустить на покрытие долгов издательства, а часть передать Фрейду. Это было тем более справедливо, что с момента существования «Верлага» Фрейд отказывался получать гонорары за выходившие там книги, и к 1931 году общая сумма не выплаченных ему гонораров составляла 76,5 тысячи марок. Но Фрейд снова отказался: «Верлаг» был частью дела его жизни, и ему было важно поддержать его существование.