Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ век

370.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну [1143] <19.03.1912. Москва — Рим>

19 марта 1912 г. Москва

Чистый Понедельник

Дорогой Владимир Францевич!

Думаю, что письмо это дойдет до Вас в праздник Пасхи и потому посылаю Вам и семье Вашей привет пасхальный: Христос воскресе! и целую пасхальным целованием. У меня сейчас остановились дела, преплыто море, и Бог дает утешение говения с тихим погружением в могучие волны благодати Страстной недели. Какое лишение, должно быть, проводить эти дни не в православной стране, и не на родине! Не хулю католичество, но ничто не могло бы заменить мне этих светлых дней, так глубоко обвеянных воспоминаниями чистого и прекрасного детства. "Слава Вышнему во свете, слава Вышнему во мне!"

Сердечное Вам спасибо за пространное изложение Ваших впечатлений от "Философии хозяйства". Вы верно угадали, как это интересно и приятно, и это тем более, что Вы были первым и пока единственным. Я потому отделил эсхатологию, что, во-первых, не дорос до нее, во-вторых же, по соображениям академического коварства: ведь это — диссертация на степень доктора политической экономии (сиц!) и, отвоевавши степень, я буду иметь развязанными руки и продолжать, не думая ни о чем постороннем. Кроме того, деление определилось как-то само собою и естественно, здесь не было ничего преднамеренного. Я не только ничего не имею против того, чтобы экономизм был в конце концов взорван катастрофизмом, но полагаю, что иначе и быть не может. Но моя задача была ввезти онтологизм через такие врата, через которые до сих пор ничего кроме материализма не провозилось. Сейчас я еще не приступаю и не знаю, когда приступлю ко второй части книги, и занят буду другим.

17 апреля

Начал это письмо в начале Страстной недели, продолжаю через месяц. Пока у Муночки был дифтерит, я не мог Вам писать. Теперь все, слава Богу, окончилось благополучно. Страстную и Пасхальную недели я просидел в карантине, отделенный от остальной семьи, со страшным волнением за других детей. Так поездка в Италию, стремление к которой все разгоралось во мне, сменилось путешествием в дифтерию… Ехать в конце мая или июне уже невозможно, я думаю, из-за жары, которую я плохо переношу. Ведь очень жарко в это время? Теперь я мысленно переношу свою поездку на Рождественские каникулы. Вы еще будете в это время в Риме?

Такая масса дел скопилась, о которой хочу писать Вам, что не знаю, с чего начать. Пересказать оттенки отношений с Николаем Александровичем нет возможности, для этого надо было бы показать Вам всю переписку. Я лично страшно его жалею и сделаю все, чтобы достичь примирения. Однако, хотя мне казалось, что лед начинает таять в наших личных отношениях, сегодня вдруг получил от него письмо, в котором он в окончательной форме сообщает о своем выходе из редакционного комитета, притом делает это в письменной форме, хотя через два-три дня будет здесь сам. Огорчает это меня из-за дела, а еще больше и за него самого страшно, но что же остается делать! Он ссылается на "внутренний голос"… Во всяком случае верьте, что я со своей стороны сдеаю все, что сумею. Просто не верится, как все произошло. От редакирования Леруа он отказывается, говоря, что лучше не может, а на Гелло настаивает. Между тем Вы единственный, кто считает возможным издать эту книгу в "Пути", мы же все считаем это совершенно невозможным, и по-прежнему думаем об издании при "Пути" (такой выход предуказан "Мусагетом", где главным образом Эллис издает Штейнера). Это — компромисс, конечно, но другого выхода здесь нет. Думает ли Николай Александрович, принимая это решение, о завтрашнем дне для себя, не знаю, боюсь, что нет. Напишу Вам после его приезда, как все произойдет.

Теперь о Ваших делах. "Сковорода" не может поспеть — технически, — чтобы выйти весной, потому что теперь выпускать уже поздно. Помиритесь с выходом его осенью, вместе с книгой Флоренского, (которая готова будет на днях и другими). Диссертация Ваша, как я писал Вам уже, принята и введена в бюджет 1913 года, но только, если можно, лучше устроить ее выпуск не в январе, а осенью 1913 года: так удобнее по бюджетным соображениям, да и Вы больше будете иметь времени на полировку, притом для успеха книги лучше, если выход ее будет ближе к Вашему диспуту и возвращению. Так нам здесь представляется.

Я ни разу, кажется, не писал Вам о своих впечатлениях за этот год от встреч со Степпуном и особенно с Яковенко, с которым мы не раз вели философские споры. Впечатление это становится все более положительным, в том смысле, что они, особенно Яковенко, которого я считаю философским талантом, идут своим путем, который, хотя и уводит их от нас, но есть путь философских исканий и искренности, — это, во всяком случае, не чета Гессену и разной неокантианской мелочи. Тем прискорбнее было для меня прочесть в "Логосе" резкую не только идейно, но и лично, рецензию против Вас [1144], в которой они, очевидно, не могут забыть ими же вызванного нападения. Это мне вдвойне прискорбно, потому что у меня здесь по отношению к ним настроение более примирительное, чем раньше, потому что не могу не ценить в них культурную силу и напряженность мысли и труда. И, соответственно, всю нашу идейную распрю можно было бы повести более спокойно и по существу. Они к тому же, повидимому, склонны, но в данном случае склонности не соответствуют поступкам. Разумеется, тут мешает линия "Логоса". Между прочим, Яковенко обращался (через Григория Алексеевича) с предложением написать монографию о Чичерине, (которого мы, все равно отдавали Новгородцеву). Мы же рассуждали так: Чичерин — нам чужой, Яковенко знает Гегеля, повидимому, хорошо. При наличности редакционных прав и гарантий он может написать деловую и годную для нас монографию, а само по себе, нам кажется желательным — не отталкивать, а привлекать силы. Конечно, вопрос этот не только не решен, но даже и не предложен, он может быть решен по общему нашему соглашению, и есть больше вопрос тактики (хотя и в лучшем смысле слова). Напишите Ваше мнение. Я знаю, что Вы взглянете на дело с точки зрения интересов русской культуры и абстрагируетесь от личных шоков. Во всяком случае, неокантианские штаны свои Яковенко и Степпун по-моему разорвали окончательно и обречены на новые искания. Это мое личное и глубокое от них впечатление.

Теперь о Волжском. По моему предложению ему поручается монография обычного размера о Достоевском. Мы не знаем лишь мнения Бердяева, который последнее время почему-то против него, но, раз он выходит сам, то этим вопрос решится, я думаю он также не будет спорить. В Вашем согласии я не сомневаюсь, но все-таки напишите. На очередь у нас поставлено издание некоторых сочинений князя Одоевского: "Русские ночи" и других (Вы не знаете его?), Чаадаева, кое-что Белого (которому Маргарита Кирилловна ссудила и вот — в отработку). Из философских классиков намечаются избранные сочинения Фихте (Кубицкий и Успенский с предисловием Трубецкого), Баадер, Шеллинг (которого я прочу пока для Николая Александровича). Проект сметы изданий (примерный), как он определяется на ближайшее время, Вы получите.

Сборник о русских мыслителях, то есть о тех, о которых не будет или не может быть по тем или иным причинам монографий (Киреевский, Чаадаев, Федоров и подобные) имел в виду главным образом Николая Александровича. Но повидимому, этот проект становится излишним.

Умерла сестра Толстого — монахиня Мария Николаевна. М<ихаил> Ал<ександрович> Новоселов передавал мне, что в одном из последних писем к нему она отзывалась о Толстовском сборнике и выделяла и особо похвалила Вашу статью, сказавши, что вот это — все верно. Вам это, наверное, приятно будет узнать.

Большим ударом для всех нас является удаление Синодом Экземплярского за статью в Толстовском сборнике из профессоров Академии [1145]. В действительности здесь, кажется, интриги. Ужасно больно за поругание Церкви, которое творится, и кажется, все больше и больше, что нет выхода из этого положения вне катастроф.