Власть без славы

Через год мы стали машинистами. Это было уже совсем другое дело. Пошли заработки, сами мы как-то заматерели. Но пошли и тяжкие проблемы — многие однокашники начали пить, пускали в драках в ход ножи — и отбывали в не столь отдаленные места. Из группы в 24 человека только пятеро избежали этой участи. Все пятеро жили в одной комнате — повезло и здесь.

Через год после ремесленного «университета» я решил, что надо расти над собой — отправился в вечернюю школу рабочей молодежи № 8. Там учились два моих приятеля, они перешли в 9-й класс, сел с ними в этот класс и я. Учителя поворчали, но потом успокоились. Удалось даже закончить 10 классов с медалью, правда серебряной: написал в сочинении советскую власть с большой буквы, поставили будущему литератору «четверку».

В эти же два года я дважды закончил курсы повышения квалификации крановщиков и школу командного состава речного флота по специальности судовой механик-дизелист. Скрестив крановщика с дизелистом, портовое начальство посадило меня на экскаватор, освоился достаточно просто.

Серебряная медаль за школу соблазнила меня оставить работу и пойти на дневное отделение Сибирского автодорожного института. Вступительные экзамены медалисты тогда не сдавали, и я подумал: «А-а, попробую. Не потяну — на кран вернуться всегда успею». Начал учиться, показалось легко, особенно по математике, физике, гидравлике, теории машин и механизмов. Знаменитый сопромат — сопротивление материалов — вообще стал моим любимым предметом. Первую сессию сдал на «отлично», получил повышенную стипендию, вторую тоже. Летом, правда, вернулся в порт, опять на кран, чтобы за время каникул заработать на продолжение учебы, — к этому времени у меня исчезла даже теоретическая надежда на поддержку: мать умерла, семья разлетелась по разным деревням. Даже когда я получил Ленинскую стипендию, никто уже не мог порадоваться этому вместе со мной.

Вот теперь я смог вполне ощутить прелести студенческой жизни и уже не дергаться, чтобы то бежать на разгрузку барж, то преподавать на каких-нибудь курсах, то давать уроки математики местным недорослям. Я стал работать в нескольких научных кружках, был даже избран председателем студенческого научного общества, мои работы по начертательной геометрии и курсовые проекты по дорожным машинам висели на стендах, рассказывали друзья, почти двадцать лет. Пустячок, а приятно.

Но главное, я занялся спортом. Сначала побежал на коньках, попал даже в студенческую сборную Омска и выступал на первенстве СССР среди студентов, ничего приличного не показав. Летом сел на велосипед на треке, попробовал покататься в гонках за лидером и неожиданно выиграл первенство города. Поехал на первенство России в Москву в 1958 году. Туляк Вася Федин в гонке на 50 километров обошел меня на 14 (!) кругов. Я решил бросить это дело. Переключился на лыжи, что сибиряку больше подходит. Но ходить на лыжах и бегать — две очень большие разницы. Пришлось тренироваться всерьез. Вроде бы побежал уже под нормативы мастера. Но летом опять уговорили защитить честь города, поехать на соревнования в Симферополь.

Симферопольский трек не годится для гонок за лидером — слишком мал радиус виражей, центробежная сила на скорости просто расплющивает тебя. Поэтому тренироваться приходилось в основном на шоссе, без лидера, конечно. Я привез с собой чертежную доску, в перерывах между тренировками чертил и обсчитывал проект универсальной дорожной машины, которую придумал, — гибрид автогрейдера, дорожной фрезы и вертикального смесителя битумно-гравийной смеси. Машина получалась интересной, но типовые двигатели, использовавшиеся в СССР на дорожно-строительной технике, были для нее слабы. Оптимального решения так и не нашел, отложил проект до дипломных дней, потом я его все-таки выполнил.

Но скоро все заслонилось тем обстоятельством, что я «поймал ход» — длительные тренировки как бы суммировались, и я поехал по-настоящему. Стал побеждать. А заканчивая институт, выиграл и в Омске, и в России все соревнования, в которых участвовал. Россия заявила меня на первенство СССР в Харькове.

Был 1960 год. С Олимпийских игр, по-моему, из Рима, вернулась сборная СССР. Виктор Капитонов привез первое олимпийское золото. Соревнования были злыми, трековики, ничего не добившись на Олимпиаде, доказывали дома, что ездили туда по праву. Это сказалось и на гонках за лидером, хотя наш вид на играх не был представлен.

Предварительные заезды я выиграл. Было невероятное ощущение легкости и полета, позже, даже когда я уже стал мастистым гонщиком, выигрывал медали, входил в сборную страны, никогда больше не приходило такое ощущение неиссякаемой силы и свободы. Но финал я проиграл, остался вторым. Потому что лопухи мы были — и я, и мой лидер — мотоциклист Сеня Комаров: две армейские пары шли в совершенно одинаковой экипировке, на одинаковых мотоциклах и велосипедах. Номеров на старте почему-то не выдали. И мы, обойдя одного из армейцев на 2 круга, решили, что обошли на круг обоих — сначала одного, потом другого. Гонки к тому же были вечером, я вообще впервые шел при искусственном освещении. Короче говоря, деревня — она и есть деревня. Когда сообразили и бросились в погоню, гонка уже подходила к концу. Еще бы два круга — и мы, скорей всего, обошли бы первого, скорости были очень разными. Но дистанция кончилась. Серебряная медаль.

Во время защиты дипломных проектов в институте дирекция приняла решение оставить меня на преподавательской работе. Я вернулся с соревнований и начал осваивать еще одну новую профессию — шестую или седьмую. Вроде бы получалось. Но выступление в Харькове уже погнало свои волны. В Омск начались звонки — из Тулы, из Ленинграда, из Москвы. Для тренеров не было секретом, что у меня ни кола, ни двора, что живу в студенческом общежитии, да еще, став преподавателем, вынужден переехать вообще в какую-то кладовку, очень холодную. Тула предлагала двухкомнатную квартиру, к ее предложениям присоединилась Россия — тогда на всесоюзных спартакиадах Россия, Москва и Ленинград выступали отдельными командами. Ленинград прелагал однокомнатную квартиру. Но настойчивее всех была Москва. Клуб ЦСКА, Центральный спортивный клуб армии, и уговаривал — жилье и прописка в Москве гарантированы, и угрожал — ты же офицер запаса, не поедешь к нам — восстановим в кадрах, загоним куда-нибудь подальше, все равно выступать не дадим. Я отговаривался, но однажды ночью, когда мои волосы во время сна примерзли к какой-то трубе, проходившей через кладовку, я решился. В конце концов что я терял…

Весь мой скарб, с которым я явился в столицу, умещался в рюкзаке — спортивная форма, пара рубашек, несколько книг. Костюм у меня был один — он был на мне, пальто — одно, тоже на мне, ботинки резервные, вспоминаю, были. Так вот 29 декабря 1960 года я и объявился на Казанском вокзале. Армейцы встретили меня и, надо сказать, выполнили все свои обещания — тогдашний министр обороны маршал Малиновский из своего лимита выделил мне и прописку и комнату. Я превратился в профессионального спортсмена.

Тренировки стали очень объемными. Зимой — лыжи, через день 50–70 километров, вечером — баскетбол или штанга. Летом — с утра шоссе 120–180 километров, вечером — трек, скоростные тренировки, уж никак не меньше 50 верст намотаешь. После таких нагрузок не то что читать, шевелиться не хочется. Но постепенно втянулся, заставил себя, снова стал «глотать» книжки.

В Москве я наконец научился читать системно, оценивать прочитанное достаточно профессионально, а не по правилу «интересно — не интересно». Один мой спортивный приятель пригласил однажды к себе домой, жили они тогда на Смоленской площади, в доме, где находится знаменитый на всю Москву «Гастроном». Познакомил с отцом, братом, матерью, с двумя громадными собаками — боксерами, точнее, боксершами. Его мать немедленно завела со мной беседу о… Шекспире.

Прекрасный человек была Евгения Яковлевна Домбровская! В ее семье я надолго нашел свой второй дом, дневал и ночевал там. Трехкомнатная квартира, весьма по нынешним меркам тесная, была забита шкафами с книгами. Филолог, доцент педагогического института, Евгения Яковлевна, видимо, нашла во мне благодарную аудиторию. По сути дела, я прослушал у нее несколько курсов западной литературы — она прекрасно знала английскую, австралийскую, американскую — и США, и Канады — литературу да и немцев с французами не обходила вниманием. Оба ее сына, Сережа и Валерий, не пошли по ее стопам, стали инженерами, поэтому она весь свой просветительский дар обратила на меня да еще разрешила брать из шкафов любую книгу. Когда же оказалось, что я все основное освоил, Евгения Яковлевна пригласила Ольгу Штейнберг, переводчицу, лингвиста, и я получил доступ к еще одной библиотеке — отец Ольги, профессор МГУ Штейнберг, собирал ее всю жизнь. Там я впервые прочел Н. Гумилева, Д. Мережковского, З. Гиппиус, дивные антологии отечественной поэзии 20-х годов, П. Элюара, Э. Верхарна, нашего М. Волошина, познакомился с философией В. Соловьева и от книг Тейлора о первобытных религиях перебрался к Фрейду. Там же я совершил личное открытие «самиздата», посмотрел на московскую литературную тусовку, собиравшуюся в квартире Штейнбергов на улице Семашко. Значение моих знакомств, как книжных, так и личных, станет понятнее, если отметить, что шел 1962 год, хрущевская «оттепель» закончилась, никто уже не читал стихов ночами у памятника Маяковскому, вечера поэзии во Дворце спорта и в Политехническом музее еще проводились, но скоро прекратились и они. Да и самому Никите Сергеевичу оставалось недолго ждать октября 1964 года.