Талант (Жизнь Бережкова)

- Павел Денисович, какое же это личное дело?

- Хорошо. Не будем пока спорить. Как наши заказы?

Я не ответил. Собственно говоря, ни одно из порученных дел я не довел до конца, а Новицкий жестко задавал вопросы, перечислял все задания, с которыми я поехал в Ленинград, словно на память читал их по списку. В этом списке был и глиссерный мотор, и оборудование, изготовление которого задерживалось, и многое другое.

- Так... С кем же вы виделись из профессуры? - спрашивал Новицкий. С кем договорились?

Я буркнул:

- Начал переговоры.

Он скрестил руки на груди. Видимо, все в нем кипело. Я чувствовал, что вот-вот - и он стукнет по столу кулаком. Но Новицкий встал, подошел к окну, достал из кармана папиросы, закурил и повернулся ко мне.

- Вот что, товарищ Бережков... Одно из двух... Или мы будем вместе работать, или... - Он шагнул к столу, резким движением вырвал чистый лист из большого блокнота и положил передо мной. - Вот бумага, пишите заявление об уходе. И расстанемся.

- Павел Денисович, но почему же? Ведь вы даже как следует не посмотрели чертежи, не выслушали моих...

- Я посмотрю. Это я вам обещал. Но, извините меня, вы проявили крайнюю степень безответственности. Это анархический или, в лучшем случае, мальчишеский поступок.

- Павел Денисович!

- Извольте меня выслушать. Я с вами разговариваю не как добрый знакомый, а в качестве директора, вашего начальника, представителя советской государственности. Вы уезжаете в командировку, беретесь выполнить поручение, от чего зависит своевременный ввод в строй важнейшего объекта, за который мы отвечаем головой перед правительством, который записан вот сюда... - Новицкий все же стукнул по столу, стукнул книгой в красном твердом переплете. - Уезжаете и, забыв о своем долге...

- Павел Денисович, мой долг...

- Потрудитесь не перебивать... Забыв о своих обязанностях, изволите заниматься личными делами, какими-то изобретениями, о которых никто вас не просил.

- Павел Денисович, это...

- Это анархизм с начала до конца... Индивидуалистическое гениальничанье. Если вы желаете работать с нами, то прежде всего подчиняйтесь государственному порядку, плану, дисциплине. На фронте за такой поступок я отправил бы вас в ревтрибунал. А здесь... Пожалуйста, можете писать заявление об уходе. Сегодня же будете свободны от всех ваших обязанностей.

Я молчал, чувствуя, как он, этот властный человек с тяжелой рукой, подминает, подчиняет меня. Он тоже помолчал.

- Так... Я должен объявить вам выговор в приказе.

- Павел Денисович, у меня имеется лишь единственное оправдание.

- Какое?

- Эта вещь! - Я показал на листы ватмана, которые, свернувшись, все еще лежали на столе. - Павел Денисович, ведь я не так уж задержал всех. Сегодня же можно отправить в Ленинград кого-нибудь другого, а я не смею сейчас терять ни одного дня. Вы знаете, как этот мотор нужен. Я был вправе...

- Нет, не вправе. Это опять рассуждение индивидуалиста. Взбрело в голову, и к черту всех и вся! Извините, это не наш принцип.

Его манера произносить эти слова: "наш", "с нами", "мы", опять, как когда-то, в давнюю первую встречу, коробила, колола меня. Опять подмывало вскричать: "А я кто, не наш? Не мы? Не государство?" Но в те минуты, растерявшись, я не отдал еще себе отчета в этом чувстве.

Новицкий нажал кнопку звонка. Явилась стенографистка-секретарь.

Он сказал:

- Будьте любезны, запишите... Потом отстукаете на машинке и принесете мне на подпись. "Главному конструктору института А. Н. Бережкову. Считаю недопустимым ваше самовольное возвращение из командировки, вследствие чего сорваны возложенные на вас задания. Ставлю это вам на вид и прошу..." Нет, зачеркните "прошу"... "и требую, чтобы...".

Я выговорил:

- Павел Денисович, я понимаю, что действительно нарушил дисциплину.

Новицкий быстро на меня взглянул. Насупленное лицо изменилось. Я вдруг увидел дружелюбную улыбку.

- Алексей Николаевич, этого признания мне достаточно... Дайте сюда...

Он взял у стенографистки недописанный листок, разорвал и бросил в корзину.

А я... Что поделаешь, мой друг, рассказывать - так рассказывать все. Я в глубине души чувствовал, что если бы моя поездка повторилась сызнова, то я - хоть убейте! - опять поступил бы так же, забыл бы все на свете и начертил мотор. Ибо знал, как он нужен, ибо верил, абсолютно верил в свою вещь!

21

Новицкий сказал стенографистке:

- Можете идти... И пришлите нам, пожалуйста, два стакана чаю.

Потом обратился ко мне:

- Что же, посмотрим, Алексей Николаевич, вашу тысячесильную машину. Берите стул... Присаживайтесь-ка рядом.

Этот тон, эти два стакана чаю были, конечно, знаком примирения. Новицкий сам расправил чертежи, внимательно посмотрел сначала один лист, потом другой, третий.

- Не могу понять, - произнес он, - какую конструкцию вы взяли за основу. Это что-то...

- Новое! - воскликнул я. - Такого решения, Павел Денисович, вы не найдете ни в одном моторе мира. Гильза цилиндра, и этот несокрушимый блок, усиленный блочной головкой, и эти стяжные болты, которые стягивают всю вещь, придают ей исключительную жесткость, - все это, Павел Денисович, не американское и не немецкое, а новое, наше. Вы сказали "взбрело". Нет, Павел Денисович, это - логическое завершение моих творческих исканий за много-много лет. Сколько я думал о жесткости и только тут ее поймал! И самое главное, знаете, в чем? Эта вещь опирается на базу, на технологию Волжского завода. Знаете, как явилась мне эта идея?

Новицкий слушал, опять закурил, прихлебывая горячий чай, поглядывая то на меня, то на расстеленные чертежи. Я сидел уже рядом с ним, сидел, не чувствуя собственного веса. Ко мне вернулась вся моя увлеченность, подъем, упоение собственным созданием. Я рассказывал о том, как увидел мотор "Д-30" уже с табличкой Волжского завода, как замер перед ним, как сел за чертежный стол и забыл обо всем, кроме машины, которая вычертилась в воображении, - вот этой тысячесильной машины.

- Тысячесильная... Гм... - Новицкий улыбнулся. - Тысячесильная авантюра, Алексей Николаевич.

Второй раз в этот день я будто сверзился на землю.

- Авантюра? Почему же, Павел Денисович?

Он стал разбирать вещь. Теперь он говорил со мной, как с сотоварищем, как инженер с инженером, и высказал прежде всего ряд чисто технических сомнений. Сомнительно, не разорвутся ли болты? Как будет вести себя блочная головка? Все это рискованно, нигде и никогда не испытано...

Я должен опять отдать ему справедливость: он сразу сформулировал возражения, которые потом я слышал столько раз, что они навязли у меня в ушах.

Мы долго спорили. Мне не удалось его переубедить. Ссылка на Ладошникова только рассердила Новицкого.

- С каких это пор конструктор самолетов считается высшим авторитетом среди мотористов? Ладошников может фантазировать у себя, в своей епархии. Но я не допущу, чтобы наш институт опять залихорадило ради этой сомнительной вещи.

Я снова запротестовал, однако Новицкий утвердился в своем мнении.

- С какой стороны ни подойти, - говорил он, - ваша вещь сомнительна. Или, в лучшем случае, преждевременна. Ну, нашумим, опять выбьем институт из колеи... Да что институт? Собьем с толку завод. Знаете, что сейчас там делается? Осваивают новую технику, не выполняют программы. Если теперь переменить модель мотора, это вовсе сорвет освоение. У нас, Алексей Николаевич, другой план. Из "Д-30" естественно вырастет путем модификации советская конструкция. Мы приняли определенную стратегию. А вы, по существу, сейчас пытаетесь ее сорвать. Уверяю вас, этим мы лишь замедлим темпы...

- Павел Денисович, я же хочу ускорить...

- Для этого у вас есть путь. Организуйте получше работу ваших конструкторских групп. Выполняйте свою пятилетку в три года... Конечно, Алексей Николаевич, вы огорчены, но с государственной точки зрения...