Воспоминания

К. Д. Бальмонт в группе. 1915 г. Кутаиси

По дороге в Москву Бальмонт едет на север и в каждом городе — Вологде, Ярославле, Пензе, Саратове, Перми и других — останавливается, чтобы читать свои лекции и песни из поэмы Руставели.

Его по-разному слушают и воспринимают в этих городах. И Бальмонт очень чувствует отношение к себе слушателей. Залы всегда полны, слушают его внимательно, в большинстве случаев устраивают овации, но иногда не бывает «магизма». «Мне радостно видеть размеры моей славы и глубину влияния, остроту этого влияния в отдельных сердцах. Я люблю эти отдельные, отъединенные, тоскующие, влюбленные в красоту, пронзенные сердца. Для них стоит странствовать». Бальмонт настолько доволен своим путешествием, что хочет его продлить, ехать на Урал, в Сибирь. Но доехав до Омска, где навещает своего брата Михаила, он раздумывает и возвращается «в свои два дома» — в Москву и в Петроград.

Письма ко мне (и к другим, верно, — Елене и Нюше, я знаю, он писал часто) он пишет большей частью в вагоне, так как приезжая в новый город, в котором иногда остается меньше суток, он попадает в водоворот людей, и у него нет минуты свободной. Я получала от него письма с дороги почти ежедневно. Он писал и длинные письма в несколько страниц, и открытки. Открытки его были всегда содержательны, как письма, он на них умел поместить очень много, благодаря своему четкому, убористому почерку. Он писал мне обо всем, о всех своих впечатлениях за день: о впечатлениях от природы, от новых городов, от встреч с людьми, между прочим, было несколько интересных. В Нижнем — князь Звенигородский, поэт и земец, давно обожавший стихи Бальмонта и знавший до сотни его стихов наизусть. В Уфе — молодой татарин Саахидо Сюнчелей («какой красивый звук», пишет Бальмонт), заведующий библиотекой мусульманских книг, переводчик бальмонтовских стихов. В вагоне Бальмонт познакомился со священником-грузином, который все время войны был на фронте; он звал Бальмонта гостить к себе в имение, чтобы показать ему охоту на тигров, рассказывал много интересного о войне, а Бальмонт ему о бое быков, которым тот очень интересовался.

Впечатления Бальмонта от множества городов, посещенных им, очень разные. Ему нравились большие южные города, где он имел всегда восторженную аудиторию и восторженные отзывы в печати. Ему нравились Саратов, Казань, Уфа среди волжских городов. Бальмонт пишет, что «в них все же много следов зловредного влияния той противной интеллигенции, которая причиняла много зла России своим односторонним доктринерством». Пермь произвела на него очень сильное впечатление. Он писал мне (14 декабря):

«…Сегодня день фантастичен. Вот где среди снежных просторов, над широкой Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — я один. Я бродил над застывшей рекой. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может впервые, все безмерное величие России, всю красоту ее судьбинную, предназначенную».

Писал Бальмонт о прочитанных им в дороге книгах, писал о своих замыслах, о своих планах на будущее. Мои письма доходили до него неаккуратно, но он писал, не дожидаясь ответов. Он вникал во все мелочи моей жизни. Ни разу не пропустил какой-нибудь «мой день»: день моего рождения, именин, даже день нашей свадьбы, который обычно мы дома не праздновали… Посылал поздравительные телеграммы. Телеграммы он писал как письма: с обращением, с ласковыми словами. Он очень обижался, когда я к деловым депешам к нему в Африку или Мексику не прибавляла, из экономии, какого-нибудь нежного слова. В письма ко мне он всегда вкладывал засушенный цветок, какой-нибудь стебелек, листок. О девочке нашей он никогда не забывал, спрашивал о ней, сам писал ей. Из разных городов посылал мне подарки, деньги или вещи, выбирая очень тщательно такие, что мне могли понравиться. Из Тифлиса — шелковый платок, из Екатеринбурга — самоцветные камни. Очень трогательным мне показалось, что в первом же письме из вагона, только что отъехав из Петербурга, вспомнил свое обещание Нинике и ее подруге Ане подарить «кафтаны как у мананок» и просит меня заказать их за его счет, который он оплатит по приезде. Обе девочки в то лето работали в Ладыжино в саду и в поле с мананками (наемными работницами из Тульской и Калужской губерний) и мечтали носить такие же суконные свитки, как они.

В Екатеринбурге Бальмонт отменяет поездку в Сибирь и возвращается в Петроград, оттуда, не долго мешкая, к нам в Москву. Его заезд в Вятку ознаменован тем, что он там впервые импровизировал. Он пишет мне: «3-й вечер здесь был зерном того, что я намерен устроить в Питере и в Москве. Без какой-либо подготовки я говорил вчера в прозе импровизации о связи света солнца и луны с теми или иными, или, вернее, с одними и совсем разными другими ликами, чувств, мыслей и настроений. Читал страницы из „Будем, как Солнце“, „Ясеня“ и других книг. Построил воздушный мост от луны к смерти. Тоскующие „Камыши“, „Лебедь“ и пламенно-торжествующее „Гимн к огню“. Спутал волшебно все величины рассуждения, введя в них слово „Любовь“, и вызвал взрыв восторга, завершив говорение страстно взволнованным чтением поэмы „С морского дна“. Этот вечер, околдовавший жителей и жительниц уральского замка Катерины, я устроил мысленно в честь тебя, ибо с тобой я пережил „Будем как Солнце“ — эту красивую и жестокую, эту лучшую мою книгу».

Погостив у нас, в доме моей сестры в Москве, Бальмонт едет в Петроград. Он полон новых планов. Он собирается уже весной во вторую поездку по России и Сибири. Везти его должен предприниматель Меклер. Но он неожиданно присужден к аресту на три месяца. Поездка не может состояться, как Бальмонт рассчитывал. Он не жалеет особенно об этом, но возмущен несправедливостью, постигшей Меклера: его арестовали за противозаконное пропечатание в афише Морозова «шлиссельбуржец» ^{89}, а также за какой-то скандал, происшедший на лекции Петрова (священника), в котором неизвестно кто был виноват, он или полиция. О Меклере собирались хлопотать. Ждали открытия Думы ^{90}. Бальмонт не стал никого дожидаться и отправился лично к градоначальнику. Тот ему сказал, что сделать ничего нельзя, что постановление только состоялось и потому сейчас никак не может быть отменено. Бальмонт пишет мне: «Через несколько дней я предприму дальнейшие меры, так сказать, вопреки своим интересам, из чистого человеколюбия к Меклеру, к которому отнюдь не чувствую никаких нежных чувств и даже напротив».

Пока Бальмонт занят составлением лекций, которые готовит для своей поездки: «Любовь и смерть», «Женщина в великих религиях», которую потом назовет «Лики женщины», он выступает несколько раз с поэмой Руставели, точнее, со своим расширенным словом о нем (параллель — Руставели, Данте, Петрарка, Микель-Анжело). Выступления его там всегда собирали публику и имели успех. Но он тяготился Петроградом. Он ему в этот приезд как город неприятен. «Я чувствую, что я опять полюбил Москву». Он пишет мне 20 февраля 1916 года: «Так мне хорошо было в Москве — сейчас чувствую обостренно: как мне было радостно и беззаботно в Брюсовском. Хочу хоть во сне быть там». И еще: «…мне Нюша писала, что в Брюсовском после меня и без меня фантастически тихо. Александре Алексеевне еще раз за все ее благие заботы, и за тонкое внимание, и за изысканную радость ежедневного умственного общения сердечное шлю спасибо. Чуть я прибыл в город Невы, уже чувствую большой пробел в возможностях и усладительной легкости совершать свою работу. Здесь не пойдешь так просто из своей комнаты в другую, где книгохранилище и добрый дух при нем».

Вторая поездка в 1916 году по Сибири и Японии

В конце февраля Бальмонт уезжает в свою вторую поездку. Путь идет на юг. Бальмонт радуется теплу, солнцу уже в Полтаве. Он хвалит южную молодежь, в ней много горячности, он чувствует себя на Украине родным. «Или это воистину оттого, что мой прадед был из Херсонской губернии», — шутит он. Минуя Николаев и Одессу, где рабочие беспорядки, Бальмонт едет через Сумы в Тулу, где пересаживается в сибирский поезд. Он едет один, Елена, поправившись — она болела, — должна приехать к нему в Иркутск. Когда он через месяц добирается до Новониколаевска, там настоящая весна. Но публика здесь несравненно холоднее и сдержаннее, чем на юге. «Вчера я испытал, — пишет Бальмонт оттуда, — редкое для меня чувство: я как новичок волновался в начале выступления. Надо сказать, что здесь ни один лектор и ни один концертант не мог собрать полную аудиторию. Ко мне собралось 700 человек и встретили меня рукоплесканиями. Это все новости для меня. Конечно, понять ¾ слушателей ничего не поняли в моей „Любви и Смерти“, но слушали внимательно, как сказку, как грезу музыки. И это хорошо. Этих людей нужно понемногу приучить к Красоте. Смутно они все же ее чувствуют».