Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Мой преемник на посту председателя Имперского банка Функ представлял собой довольно печальное зрелище. Он был в общем-то приличным малым и не глупым, но ленился, ему не хватало также понимания сути возложенных на него обязанностей. Уверен, что он не знал многих вещей. Он был глубоким знатоком музыки и явно отдавал предпочтение литературе и искусству. К сожалению, он злоупотреблял алкогольными напитками, как и многие партийные лидеры. Показания давал слабым, плаксивым голосом.

Дениц и Редер, а также Йодль оправдывали свое поведение выполнением воинского долга. Уверен, что, если бы их снова судили сегодня, результат был бы иным по сравнению с периодом вскоре после окончания войны.

Ширак тоже производил характерное впечатление незрелости и нерешимости.

Папен, как и я, привлекался к суду первый и второй раз. Но ввиду того что трое из его ближайших коллег были убиты Гитлером при отсутствии его активного протеста, он не мог избежать сурового морального осуждения.

Зейсс-Инкварт и Шпеер — никого из них нельзя считать реальным злодеем — вели свою защиту весьма неуклюже. Последние заявления Шпеера имели отношение к проблеме, которая, должно быть, занимала его некоторое время. А именно: каким образом стало возможным, что диктатор держал немецкий народ в абсолютном неведении, с одной стороны, а с другой — обеспечивал выполнение своих планов и решений путем прямых приказов соответствующим лицам, даже занимавшим наиболее подчиненные посты? Эти наблюдения Шпеера относительно влияния современных средств коммуникации и информации, несомненно, заслуживают рассмотрения.

Ганс Фриче был включен в число важных заключенных, ибо — к счастью для него — русские, очевидно, пожелали способствовать увеличению их списка. В результате Фриче смог избежать роковой судьбы, которая ждала его во время заключения на Лубянке.

Двое из главных обвиняемых вовсе не появились на скамье подсудимых в Нюрнберге. Старый Крупп фон Болен лежал без сознания на ложе, которое должно было стать его смертным одром. И прежде чем суд даже начался, Роберт Лей — зажав уши и нос и заткнув в рот кляп — попытался повеситься на скрученном полотенце. Он привязал его к канализационной трубе в туалете и задохнулся до смерти. Лей был одним из моих злейших врагов в партии, хотя при встрече лицом к лицу демонстрировал свое дружелюбие. Это был горький пьяница, подверженный всяким эротическим излишествам и без малейшего чувства ответственности.

Самоубийство Лея имело своим следствием усиление надзора за нами в наших камерах, тем более что «глава национальной гигиены» Конти тоже покончил с собой в тюрьме. С этих пор день и ночь у открытого окошка двери каждой камеры дежурили охранники, которые менялись каждые два часа. Среди охранников, я имею основания считать, было несколько грубиянов, но также много добрых душ, которые были не против поговорить с узниками через открытое окошко в двери. Обращение неевропейцев было более добрым и уважительным, чем поведение солдат нашей расы.

Примечательно, что почти все охранники просили наши автографы. Спрос на них усилился до такой степени, что в ответ я приобрел привычку требовать сигарету за каждый автограф. Таким способом я вскоре собрал большой запас сигарет, которые позднее смог передать жене, снабдив ее тем самым единственно ценной валютой того периода.

В Соединенных Штатах способности индивида часто определяются коэффициентом интеллекта (IQ). Тест IQ превратился в науку, которая, на радость или на горе, распространится, возможно, на все человечество, и, кто знает, может, это произошло сейчас в Америке.

В течение всей работы Международного военного трибунала нас посещали в тюрьме врачи и другие специалисты, которые специализировались в области психологии. Они вели разговоры с каждым заключенным в его камере, чтобы проверять время от времени его душевное состояние, реакцию на условия заключения и ход судебного процесса. Право, тоскливые визиты.

Поскольку я считал себя полностью невиновным, то по сравнению с другими не испытывал каких-либо терзаний и не представлял для психологов интереса. Они не могли обнаружить во мне психических отклонений. С другой стороны, меня тем более забавлял тест IQ.

Имелось несколько версий теста: во-первых, образная интерпретация чернильных пятен. Мне удавалось находить в этих пятнах большое число картин и форм.

Второй тест состоял в немедленном повторении последовательности фигур. Наконец, нам предлагались логические игры — от складывания маленьких одноцветных блоков до сложных фигур. Среди всех заключенных я добивался наивысшего коэффициента умственного развития.

Моей жене удалось убедить бывшего председателя Германского правового общества доктора Юлиуса Дикса заинтересоваться моим делом. Еще раньше я связался с профессором Краусом из Геттингена, который также выразил готовность заняться моей защитой. Несколько лет он читал лекции в американских университетах и был одним из признанных экспертов в области международного права. Когда, однако, Дикс согласился меня защищать, я попросил Крауса стать вторым адвокатом защиты, поскольку знал Дикса как выдающегося адвоката по уголовным делам.

Мне не пришлось сожалеть о своем выборе. Я контактировал с Диксом несколько лет благодаря нашим сходным политическим взглядам, которые, возможно, лучше всего определить как «консервативная демократия». Дикс был человеком исключительного такта и прекрасным оратором. Его нелюбовь к излишне формальной работе компенсировалась высокой квалификацией и живым умом.

Как и все другие заключенные, я проходил психологическое обследование у молодого американца австрийского происхождения, профессора Гилберта. Первой обязанностью господина Гилберта было отмечать влияние на заключенных ежедневных судебных заседаний и тем самым добавлять материал для обвинения. Мои разговоры с ним происходили часто весьма оживленно.

С первого же дня мое впечатление о составе суда было благоприятным. Выбор британского и французского судей, несомненно, удался. С первого взгляда было очевидно, что они являлись типичными представителями своей профессии. Не могу с такой же легкостью сделать вывод об американских судьях. Русские же, единственные судьи, появившиеся в военной форме, представляли собой загадку.

Предварительный допрос находился исключительно в распоряжении обвинения, которое не только игнорировало любые факты, смягчающие вину, независимо от того, насколько четко они приведены, но, к сожалению, часто прибегало к искажениям и неправильным представлениям дел. Пример этого я смог выявить сам. Нам показали фильм, в котором фигурировали золотые вещи, изъятые у убитых евреев, в том числе печально известные золотые зубы и оправы от очков. Эти вещи извлекались из мешка, на котором крупными буквами были напечатаны слова «Имперский банк». Этот эпизод фильм воспроизвел с замечательной четкостью. Подобные мешки не могли использоваться для хранения золотых вещей. Эпизод, оказывается, к тому же был снят во Франкфурте-на-Майне. Позднее обнаружилось, что это была специальная «инсценировка», особым образом вставленная в фильм фотография.

Против таких методов мы, заключенные, были беспомощны. Кроме того, из-за полной невозможности контактов за пределами тюрьмы мы были не в состоянии представить такие документы и свидетельства, которые оправдывали бы нас. Возможности адвокатов заполучить такие документы и свидетельства были весьма ограничены, поскольку в это хаотическое время единственным способом для этого было личное участие в поисках.

Нас лишили доступа к обильному документальному материалу, который конфисковали союзники. Предварительное изучение материала ограничивалось частыми заслушиваниями представителей обвинения, среди которых большой процент составляли эмигранты. Один из моих следователей, перед которым я извинился за свой английский, ответил с очевидным скрытым сарказмом, присущим таким господам:

— О, вы говорите на английском гораздо лучше многих моих коллег.