Вера (Миссис Владимир Набоков)

Чем ближе к правде, тем активней становились ее возражения — это подметил Бойд, когда Вера пыталась отречься от своего сходства с Зиной Мерц. Она даже попыталась опровергнуть роман Набокова с Ириной Гуаданини и набросала некое письмо по этому поводу. Тогда, окончательно потеряв терпение, Бойд открыто заявил, что любовная переписка сохранилась. Признавшись Бойду, что умело прячется, Вера продолжала уклоняться от его расспросов. И как показалось ему, если б смогла, то стала бы отрицать, что «ты» в «Память, говори» имеет к ней отношение.

В Корнелле «польская княжна», сопровождавшая мужа на занятия, отличалась молчаливостью. В Монтрё женщина, о чье отчество неизменно спотыкались ее русские корреспонденты, этим качеством вовсе не отличалась ^[325]

. Что лишь давало все больше оснований для недоразумений. Вера невозмутимо продолжала гнуть свою линию, позволяя накапливаться фальшивым версиям о Вере Набоковой, в то время как оригинал оставался недоступен для окружающих. Казалось, Вера считает, что может убедить людей в том, будто вообще не отбрасывает тени, или, если собеседник замечал тянувшуюся за ней черную угловатую тень, что к этой тени она отношения не имеет. Труднее всех приходилось биографу. Не предоставив ему для дальнейшего продвижения практически никакого материала, Вера, прикидываясь слегка обиженной, с упреком говорила Бойду, что ей «удивительно» ее «отражение в вашем зеркале». Как и всякий писатель, Набоков стремился к одному: жить исключительно в своем творчестве. Такова была их общая участь. Для Владимира — благословенная, для Веры — несчастье. На любом языке Верины письма скупы; они заняли место писем мужа; это она выколачивает гонорары, не он; она не сводит глаз с мужа во время интервью; она не снисходит до самовыражения. Короче, Вера — строптивая, начальственная драконша, держащая мужа в Монтрё заложником. Биографу приходится полагаться на самого себя.

Долгие годы Вера не осознавала, чем ей это грозит. Далеко не сразу она поняла, что стеснительная, перегруженная работой, болезненно скрытная, высокопринципиальная женщина может быть вполне воспринята как заносчивая, лишенная юмора, замкнутая и бескомпромиссная особа. Пожалуй, это ее не слишком трогало. Вместе с Соней Вера смеялась, когда ее назвали «острой на язык». Бесспорно, она восприняла это как комплимент. Менее лестным оказался портрет, представленный Эдмундом Уилсоном в его опубликованной в 1971 году книге «Провинция». Перед тем как опубликовать эти мемуары, Уилсон написал Владимиру письмо в надежде, что они не способны «в очередной раз испортить их отношения». Так как оба писателя уже с 1965 года публично враждовали по причинам, которые Владимир считал как личными, так и профессиональными, вряд ли надежда Уилсона имела под собой почву ^[326]

. Всегда остававшийся равнодушным к Вериным чарам, Уилсон теперь опубликовал малоприятные воспоминания о своем визите в Итаку 1957 года, во время которого Вера, по его мнению, проявила себя ханжой, вела себя неучтиво, агрессивно в своей слепой преданности обожествляемому супругу. Вера знала, что Уилсон ее недолюбливает, но все же такого уничижительного отзыва о себе не ожидала. Каждый из Набоковых на свой лад атаковал это выступление Уилсона. Владимир кричал, что слова Уилсона по сути граничат с клеветой и что образ Набокова, описанный его бывшим другом, ничего общего с оригиналом не имеет. Более того, просто невозможно, чтобы Вера с кем-нибудь оказалась столь же сварлива, какой бывает только с ним. Вера не удостоила происшедшее вниманием, по крайней мере высказалась на этот счет через год, когда уже не было в живых Эдмунда Уилсона и некому было выражать претензии. «Признаюсь, мне совершенно безразлично, что он написал обо мне в „Провинции“, — писала она Елене Левин. — Мы не были особо дружны. Он вряд ли представлял себе, что я за личность, да и не проявлял к этому особого интереса, так что все эти жалкие инсинуации мне кажутся далекими, как будто исходят с какой-то чужой планеты. Он обладал многими качествами, которые я высоко ценила, и Владимир действительно относился к нему с нежностью. Но тем не менее его злые нападки на меня мужа разозлили». На протяжении последующих лет Верина невозмутимость подвергалась тяжелым испытаниям. Уж ей-то было прекрасно известно, что в литературе есть ключевые персонажи и что писательские жены — а также писательские вдовы — как раз входят в их число.

2

На сорок девятом году супружеской жизни графиня Толстая собралась опубликовать в газете свое сообщение из Ясной Поляны о том, что, посвятив мужу всю свою жизнь, она от него уходит. (На деле так не случилось. Через несколько месяцев из семьи ушел сам Толстой; известие о его уходе попало на первые полосы газет.) На том же году собственной супружеской жизни Вера Набокова препиралась с Эндрю Филдом по поводу мужа. Рукопись Филда пришла в середине января 1973 года, в весьма неудачный момент. 6 января, на следующий день после того, как Вере исполнился семьдесят один год, от сердечного приступа в больнице в Монтрё скончалась Анна Фейгина. Она была совершенно слепа и практически ничего не слышала; Набоковы опекали ее в течение пяти лет. Душевные переживания у Веры сопровождались физическими недугами, не давали покоя смещенные диски позвоночника. Она открыто, что не похоже на нее, признавалась в мучениях, преследовавших ее с Рождества до самого конца февраля, считая, что французское «deux vertèbres écrasés»^[327]

гораздо точнее определяет ее страдания, чем английский язык. (Болезни Набоковых носили в основном профессиональный характер. Владимир вывихнул большой палец руки, поднимая с пола словарь; растянул поясницу, подняв полку с книгами — «книжками-то неважными», что особенно обидно. Вере больше всего досаждали зрение, запястья, правая рука и спина. В своей книге 1972 года «Просвечивающие предметы» Набоков, заимствовав из собственных лекций, приводит сентенцию, что спина — это «основной орган истинного читателя»; совершенно не удивительно поэтому, что Верина спина со временем не выдержала.) Ей было настолько больно, что она не могла сесть в такси — с dame de compagnie Анны Фейгиной в искусственных горностаях и Владимиром, державшим Верину сумочку, — чтобы отправиться на похороны. Вере было так худо, что на кремацию она уже не поехала, туда Владимира сопровождала Соня. Смерть близкого человека, с которым почти на протяжении полувека так много у Набоковых было связано и грустного и радостного, тяжело отозвалась на них. Владимир проснулся ночью перед похоронами в «дикой панике»: ему приснилось, что они с Верой разлучаются на некоем итальянском вокзале. Он уезжает от нее в каком-то поезде. Через два дня ночью, проснувшись и сев в кровати, Владимир видел, как тени под окном складываются в ряды виселиц. И долго не мог заснуть, пока тени не померкли и не пришла пора окликнуть через дверь Веру: как она там, «встала ли уже»?

На следующей неделе как раз и пришла рукопись книги Филда. Сначала предполагалось, что Вера первой прочтет, однако та вернулась из больницы только к концу января, а к тому времени Владимир уже начал писать свой отзыв. Он обозвал рукопись «кретинской». В крайнем раздражении Вера, читая рукопись, заполняла ее комментариями; вместе Набоковы написали 181-страничный комментарий к этой 670-страничной рукописи, что заняло у них большую часть месяца. Муж и жена направили свои общие соображения биографу отдельными письмами, а также длинный перечень фактических моментов для особого внимания Филда. Верино письмо на шести страницах было отправлено 10 марта. Больше всего ее заботило, что образ мужа получился у Филда совершенно невыразительным:

«Вы написали книгу о человеке, уже сама жизнь которого есть творчество и не может быть отделима от творческого начала, а Вы умудрились написать так, что творческое начало даже нигде и не проглядывает. Ваш герой проявляет себя творчески, когда рассказывает и о продвижении своей новой работы, и о своем вчерашнем ужине. После почти 48-летней совместной жизни могу поклясться, что ни разу не слышала от него ни избитости, ни банальности. Вот что главное в его жизни, а Вы умудрились это полностью опустить».