Розанов

Прочитав эти строки о Мережковском, Розанов признал правоту Бердяева: «Все это так верно и полно очерчивает Мережковского, дает такой его „литературный портрет“, что кто бы и что бы ни писал со временем о Мережковском, он будет возвращаться к этой характеристике Бердяева и исходить из нее. Мережковский бессильнее своих тем, вот в чем беда» ^[581] . Так, по существу, завершилась 20-летняя история взаимоотношений двух писателей. После революции Розанов остался в голодной России, Мережковский с Зинаидой Гиппиус уехали за границу. Примирение наступило только за гробом Розанова.

Среди постоянных идейных противников Розанова первым был, очевидно, старый народник Н. К. Михайловский, которого он называл «старым волком красного лагеря» ^[582] . Это, конечно, совсем не то, что «свой» Мережковский с Зинаидой Гиппиус.

Литературу XIX века Розанов делил на две половины: учителей и продолжателей. Учителя — это инициаторы, поднимавшие «новь общественного сознания», какая бы она ни была — крайне радикальная (Белинский, Добролюбов) или крайне охранительная (Катков, Суворин). Этих «учителей» можно назвать раскольничьим термином «уставщики», «Они чинили и наконец сочинили „устав“ литературы в смысле образа мышления, манеры письма и даже образа литературного поведения. Такие „уставщики“ — Карамзин для историко-национального сознания, Грановский — для положения профессора, Белинский — для деятельности критика и, пожалуй, журналиста» ^[583] .

Михайловский был учеником, продолжателем «уставщиков»-шестидесятников. «Фундамент того мышления и того склада чувств, к которому ему пришлось примкнуть, был выведен первою и старшею линиею людей шестидесятых годов, с Добролюбовым во главе».

Люди 70-х годов, к которым принадлежал Михайловский, были уже слабее, тусклее, малозначительнее. Все «уставщики» русской литературы имели краткую жизнь, фатально краткую. Все «продолжатели» жили долго и живут, отмечает Розанов. Он называет Михайловского «птицей самого долголетнего полета нашего либерально-народнического течения в литературе». Но «продолжатели» уже от самого исторического положения своего не имеют ни того энтузиазма, ни той искренности, как люди «первой линии полета». Михайловский «так хорошо, ровно правит своею литературною ладьею, что имя энтузиаста просто не может прийти на ум при чтении тысяч его страниц».

Михайловский выпустил свое Полное собрание сочинений с «портретом автора». Розанов удивлен: «Просто нельзя себе представить Белинского, издающего себя „с портретом автора“. Почему? Величие просто и спокойно. Вторая линия послабее и как-то нетактична в полете… Действительно, к чему портрет? Дамы просят? Отечество ожидает? Как это далеко от добролюбовского завета:

Милый друг, я умираю…»

«Старые идеалисты! Великие птицы первого полета! У г. Н. Михайловского нет таланта души, — может быть, первого и главного таланта писателя». У Михайловского же «душевная грубость», неразвитость души. Но, как замечает Розанов, «социолог Михайловский с душою человеческой вообще не очень считался».

В статье «Счастливый обладатель своих способностей» ^[584] , опубликованной в «Мире искусства», Розанов высмеял «знаменитый субъективный метод в социологии», изобретенный будто бы Михайловским как смесь позитивизма с романтизмом, а также настойчивое стремление его обращаться к «несвойственным темам», которые ему непонятны, поскольку он не может «вникнуть в недоступные темы» (речь шла о работе Михайловского «Религия Толстого и Достоевского»).

Смерть Михайловского в 1904 году Розанов воспринял как кончину достойного противника и, может быть, единственный раз в жизни отдал должное его литературному таланту: «О чем бы он ни писал, статьи его всегда прочитывались. Не всегда дочитывались до конца; но просмотр книжки журнала всегда начинался с его статьи. Можно было предвидеть приблизительно, о чем скажет он „по поводу того-то“ (и от этого не всегда требовалось дочитать его статью): но в самой манере сказывания была известная привлекательность, стильность… После смерти Михайловского в литературе станет несколько скучнее: позволю сказать эту краткую похвалу всегдашнему своему литературному противнику» ^[585] .

У Розанова немало тонких и верных наблюдений над тем, как русское общество воспринимало Чехова. Но в целом это был «не его» писатель. Не идейный противник, как Михайловский, а просто «запредельный» писатель.

Когда Чехов был еще жив, его рассказы и повести воспринимались Розановым как «городские писания на народные темы», которые всегда печальны и мрачны в отличие от «деревенских изображений даже интеллигенции» (какие светлые картины нарисовали Тургенев и Толстой!).

Но это еще не истинная сторона души Чехова, замечает Розанов. «Антон Чехов написал „мужиков“; мрачно изобразил их: но пошлите его в деревню, и ни одного дня он не отнесется к ним с тою сухостью и деревянностью практического воздействия, какие должны были бы вытекать из его мрачной живописи. Т. е. самая живопись эта есть именно расплывшееся в душе автора городское (чернильное) пятно, городская скорбь и печаль; но — как и все русское — он так любит деревню и мужика, что эту скорбь и печаль понес в деревню, перенес на мужика» ^[586] .

Определяя в канун XX столетия рамки индивидуально-творческого начала в русской литературе минувшего века, Розанов говорил, что литература в смысле художественного прогресса началась «Историей Государства Российского» Карамзина, этою «гордою и немножко фантастическою картиною нашего прошлого» и кончается, пожалуй, «художественными бытовыми миниатюрами» ^[587] Чехова.

Как же «вписывал» Розанов фигуру Чехова в русскую словесность? В литературе XIX века он видел «глубокую лирику от скуки, ничегонеделанья и тоски». Сюда он относил Гоголя, Лермонтова, Тургенева (их лирическую прозу), а также и Чехова. С другой стороны — глубокое, но личное творчество, возникающее из своего «я» (Толстой, Достоевский), либо сатира (Гоголь) и раздражение (Чехов). Картина печальная, но чисто русская.

В таком ключе воспринимается Розановым «Вишневый сад», опубликованный во второй книге «Сборника товарищества „Знание“»: «Красивая рамка природы, в которую автор вставил картину русской жизни, еще более оттеняя ее грусть. Вишни цветут, а люди блекнут. Все разъезжаются, ничего не держится на своем месте, всем завтра будет хуже, чем сегодня, а уже и сегодня неприглядно-неприглядно» ^[588] .

Кончина Чехова (с которым Розанов не встречался, но обменивался письмами) выявила непонимание его наследия не у одного Розанова. Таланту писателя, конечно, отдавали дань заслуженного уважения. Через несколько дней после похорон Розанов записал: «Смерть Чехова, во всякое время грустная, не почувствовалась бы так особенно остро, как ныне, будь иное литературное время. Но теперь, когда он стоял сейчас за Толстым, когда около Чехова и в уровень с ним называлось только имя автора „Слепого музыканта“ (Вл. Короленко), и то почти переставшего писать; когда в Европе торчит каким-то бесстыдным флагом только „всемирное имя“ Габриэля д’Аннунцио, и больше назвать некого, т. е. назвать сразу, без колебания — потеря эта чувствуется чрезвычайно» ^[589] .

С другой стороны, Чехов был слишком «рядом», «как все», чтобы сразу оценить его место в русской классике. Достоевский, Толстой пришли из глубины прошлого столетия, хотя тоже были современниками, но другого, предшествующего поколения. Поставить с ними в ряд Чехова было непросто.