«Нагим пришел я...»

5

Через несколько недель Пруст, Буше и Малларме с трепетом переступили порог мастерской Родена. Несмотря на изнуряющую жару, нависшую над Парижем, дверь мастерской была заперта. Он не пригласил их войти, как обычно, хотя это были его хорошие друзья, но и не остановил, когда они вошли сами. Глаза его покраснели от недосыпания, рыжая борода поседела, густые волосы были покрыты пылью, словно он работал совсем один, без помощников; Огюст был в странном облачении, напоминающем доминиканскую рясу, в которой писал Бальзак, и лепил «Бальзака». «Новый замысел», – подумал Буше, успев бросить быстрый взгляд на скульптуру, – Огюст ее поспешно закрыл. Буше это обидело: раньше Огюст с ним так не поступал. Пруст сразу приступил к делу и объяснил причину посещения, чтобы Роден их правильно понял. Огюст явно готов был рассердиться.

– Мой дорогой друг, – сказал Пруст, – мы пришли к вам потому, что мы ваши друзья.

«Вежливые, дружелюбные и не скупятся на такие слова, как „дорогой друг“, – с горечью подумал Огюст, – а доверять им нельзя, даже Малларме». Он густо покраснел и посмотрел на них с подозрением, но не произнес ни слова.

– Общество попросило поговорить с вами о «Бальзаке», – сказал Пруст.

– В качестве его представителей? – язвительно спросил Огюст.

– Мы никого не представляем, – подчеркнул Пруст. – Мы только посредники.

Огюст промолчал, вид у него был высокомерный и недоверчивый.

– Золя в Италии. Собирает материал для новой книги, а новым президентом избран Шоле, – объяснил Пруст. – Он настроен благожелательно, но все руководство Обществом теперь в руках Пизне. А Пизне всегда был за расторжение договора.

Огюст принялся катать шарики, мять их своими большими ладонями и в одно мгновение вылепил из глины кулак. Пальцы крепко сжаты. Затем слегка разжал их, и теперь они стали похожи на когти, жестокие и угрожающие. Мягкая глина, казалось, стала крепче камня.

Пруст продолжал, голос его вдруг сделался усталым, он чувствовал, что бьется о гранитную стену:

– Пизне добился решения, чтобы вы представили «Бальзака» немедленно, или они расторгнут договор и взыщут с вас десять тысяч франков вместе с процентами за причиненный ущерб.

– И все Общество согласилось? – недоверчиво спросил Огюст.

– Единогласно. Шоле, как президент, не мог голосовать. Да он и не Золя.

– Да, тяжелую вы взяли на себя обязанность, – насмешливо заметил Огюст.

Малларме мягко сказал:

– Первоначальное решение гласило: дать вам только двадцать четыре часа. Мы уговорили продлить срок на месяц.

– Понятию. – Огюст уважал Малларме. Малларме никогда не шел на компромиссы в своей поэзии, несмотря на яростные нападки, которым подвергались его стихи. И в характере поэта великолепно сочетались доброта и твердость духа.

– Что вы мне советуете, Малларме?

– Попытайтесь представить им рабочую модель.

– Через месяц?

– Да. Они настаивают: только месяц, не больше. – Значит, это не компромисс, а ультиматум.

– Что сделано, то сделано, – сказал Пруст. – Давайте лучше поговорим о будущем.

Буше поспешил добавить:

– Я уверен, что ваш новый вариант им понравится, если вы оденете Бальзака и…

Огюст перебил:

– И сделаю его героическим, прекрасным – одним словом, сверхчеловеком.

– Не совсем, – сказал Буше. – Но прибавить немного всего этого не помешает.

– Нет, – решительно заявил Огюст, – Бальзак был великим писателем, но он был и очень земным человеком. Я не собираюсь унижать его театральностью, Бальзак первый осудил бы это.

Буше, все еще переживавший отказ Огюста показать последний вариант, стал упрашивать:

– Покажите, над чем вы работаете. Тогда мы сможем сообщить Обществу, что вы стараетесь изо всех сил выполнить заказ.

– Я выполню заказ и представлю лучший вариант «Бальзака», а не сделанный наспех, – ответил Огюст. – Но отныне никто не увидит мою работу незаконченной. Вы знаете, к чему это привело, когда Общество прислало ко мне комиссию.

– Так что же сказать Обществу? – спросил Пруст.

– Что я использую лучший каркас из самого крепкого железа. Что памятник простоит века.

– А когда он будет готов?

Огюст помолчал, окинул взглядом их напряженные лица и сказал с расстановкой:

– Не знаю.

– Но не через месяц? – спросил Пруст.

– Не через месяц, – ответил Огюст.

– А как же обещание закончить статую за полгода?

– Это было ошибкой. Я не должен устанавливать точный срок, никогда.

– И еще они беспокоятся о вашем здоровье, – вмешался Буше.

Огюст улыбнулся:

– Считают, что мне место в больнице?

– Не в этом дело, – сказал Буше, – но ходят слухи, будто вы так устали и больны, что вам не завершить «Бальзака».

– Значит, боятся за десять тысяч, – язвительно заметил Огюст, – а не за меня?

– Да, – сказал Буше со смущенным видом; он был не лишен природного такта.

– Признаться, я часто уставал, доходил до полного изнеможения, – сказал Огюст. – Но им нечего беспокоиться о своих деньгах.

– Значит, вы согласны вернуть их, если не закончите памятник? – спросил Пруст.

– Нет!

– Но вы же сказали… – Пруст был удивлен.

– Я сказал, что им нечего беспокоиться о деньгах. Я закончу работу непременно.

– Я верю, – сказал Малларме, и Буше кивнул, но Пруст – он еще не забыл о трудностях с «Вратами ада» и «Виктором Гюго» – сказал:

– Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.

– Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…

– А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник или деньги по истечении месяца.

– В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.

– Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.

– Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?

– Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:

– Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!

Наступила мертвая тишина.

– Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.

– Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.

И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:

– Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?

– То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.

6

После их посещения Огюст, хотя и обещал Камилле провести вечер с ней, направился один в Булонский лес отдышаться на лоне природы и просидел там, пока на небе не загорелись звезды.

Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.

Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.

И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.