Орджоникидзе

— Если тебе необходимо, оставайся, жди… Я уезжаю, немедленно, завтра.

Первым уехал все-таки Камо.

«Выезжайте экспрессом. Дорог каждый час», — телеграфировал Литвинов.

Все, что предшествовало этому, Камо узнал уже в болгарском порту Варне.

— Видя, что делу, над которым я работал десять месяцев, грозит несомненный крах и что письмами и телеграммами на меньшевистский ЦК не воздействуешь, — объяснял Максим Максимович, — я вынужден был отправиться в Петербург. Там не без труда удалось вырвать от ЦК остаток закавказских денег, оказавшийся уже значительно урезанным. В Болгарию смог вернуться лишь поздней осенью, и благоприятное время оказалось упущенным…

Одиннадцатого декабря яхта «Зара» подняла болгарский флаг. Получила от капитана порта сигнал «добро» и вышла в море.

Накануне, втайне от всех, судовой кок Камо поместил в одном из рундуков с продуктами «адскую, машину».

— Когда не останется ни грана надежды — взрывайте, — напутствовал Литвинов. — Яхта. ни в коем случае не должна попасть в руки царской полиции.

Участвовать в скорой трагической гибели «Зары» Камо не пришлось, Свою роковую роль исполнили зимние штормы. Через двадцать часов после выхода из Варны гигантские волны, те, что принято называть девятым валом, раскололи корпус яхты. Вода хлынула в трюмы, машинное отделение, ворвалась в каюты…

Нескольких человек из экипажа «Зары» подобрали румынские рыбаки, доставили в порт Сулин, Дальше в Констанцу. Среди счастливцев и Камо.

А в Берлине впервые в жизни трудными мужскими слезами плакал Серго. Из немецких газет он узнал о гибели яхты, ее команды и оружия. Сначала балканская, затем вся европейская пресса с увлечением описывала таинственную трагедию «Зары». Следовали опровержения и контропровержения. Появилось даже интервью с директором департамента полиции Трусевичем. Он утверждал, что на борту, яхты было не менее двух тысяч винтовок, 650 тысяч патронов, много ящиков бомб и гранат. Правительству Болгарии Петербург заявил официальный протест.

Но почему Серго все еще в Берлине?

Придя, как он надеялся, в последний раз на мрачную набережную Шпрее, Серго застал в квартире Махарадзе немецкого врача. Нина Прокофьевна горько плакала. Доктор пытался побыстрее выскользнуть за дверь, Филипп Евсеевич его не отпускал, бесконечно спрашивал:

— Скажите, можно надеяться?

Опасно заболела маленькая дочь Махарадзе — Русудан. Крупозное воспаление легких в тяжелой форме.

— Сам бог вас сейчас прислал, — сквозь слезы, сказала Нина Прокофьевна.

— Правда, Серго, ты же фельдшер, — подхватил Филипп Евсеевич, — я тебя никуда не отпущу.

У Серго не повернулся язык сказать, что он забежал на несколько минут — попрощаться, что в девять вечера с Центрального вокзала уходит его поезд.

Много бессонных ночей провел Серго, тщетно борясь за жизнь маленькой Русудан. Спасти девочку не удалось…

— Приедешь, низко поклонись от меня Тифлису, — попросил Махарадзе при прощании, — я тоже не задержусь в Германии.

В начале нового, 1907 года Серго вернулся в родные края. По доброму кавказскому обычаю осушил рог за благополучие и новые радости, а под окнами уже прогуливались филеры.

Отдельного корпуса жандармов ротмистр Заварицкий относился к своим высокополезным обязанностям несравненно серьезнее, чем его предшественник Ушинский. Новый ротмистр был энергичен и крут.

— Приказываю доставить этого беглого фельдшера живым или мертвым. Срок исполнения — сорок восемь часов, — предписал Заварицкий начальнику Гудаутского участка.

Ответ был неожиданным: «По имеющимся частным сведениям Григорий Константинович Орджоникидзе проживает в настоящее время в Вене».

Заварицкий бросился к товарищу прокурора Кутаисского окружного суда Васильеву, наблюдавшему за ходом дознания по гудаутскому делу.

Васильев снял пенсне, швырнул на стол.

— Ротмистр, мне не хотелось бы употреблять бранные выражения. Ваш гудаутский доноситель идиот… Орджоникидзе скрывается в Гореше, в доме своей мачехи. Его своими глазами видал старшина. Приставу в Харагоули послан приказ. Преступник, должно быть, уже находится под стражей. Позволю заметить, без вашего участия.

Харагоульский пристав и в самом деле окружил своими стражниками дом Деспине — мачехи Серго. Старшина по-свойски рекомендовал перепуганной женщине:

— Не бери на душу тяжкого греха перед богом и царем — покажи господину приставу, где ты спрятала злодея.

Деспине причитала:

— Святой крест целую, не знаю, где сын покойника Константина. Святой крест…

Мачеха ничуть не грешила. Под крышей ее дома пасынка уже не было. Едва стражники начали подниматься на гору Клдисдзири, где жили Орджоникидзе, крестьяне предупредили Серго, подсказали ему, где укрыться. Серго быстренько забрался в винодельню, принадлежавшую одному из вполне благонадежных соседей. Винодельня необыкновенная. Она очень искусно выдолблена в стволе старого раскидистого дерева. Пройдешь рядом, даже засветло, ни за что не заподозришь, что внутри дерева давильня — место, где начинается превращение солнечных ягод в вино. Сверху Серго еще заботливо забросали виноградными листьями.

К обоюдному удовольствию, революционера и оскорбленного прокурором жандармского ротмистра, шумная экспедиция харагоульского пристава ничего не дала. Серго по знакомым с детства тропинкам выбрался к Сурамскому перевалу, одолел его. Дальше уже поездом добрался до Тифлиса. Там было два подпольных центра. Закавказский объединенный областной комитет, сплошь из меньшевиков, и не очень многочисленная боевая группа ленинцев под скромным названием «Литературное бюро».

При первом же свидании «литераторы» Миха Цхакая и Степан Шаумян порекомендовали Орджоникидзе:

— Отправляйся в Баку. В Тифлисе тебя жандармы зацапают не сегодня, так через неделю. И Нам ты больше нужен в Баку — в городе ста пятидесяти нефтяных промыслов и своевольного, разноплеменного люда. Мы перебрасываем на Каспий все силы, дабы выбить меньшевиков из пролетарского центра края… Явки получишь у Алеши [17] в союзе нефтепромышленных рабочих.

В начале марта на промыслах Шамси Асадуллаева появился новый фельдшер. При поступлении он предъявил солидные рекомендации и произвел весьма благоприятное впечатление на господина управляющего. Ему вменили в обязанность проверять также санитарное состояние рабочих казарм, бараков и землянок. Своему помощнику Мешади Сафаралиеву фельдшер категорически приказал:

— Пришел рабочий — обязательно впусти. Буду спать — разбуди.

…В Черном городе на заброшенном промысле бушевали страсти.

— Мы здесь собрались рабочие, а вы всё интеллигенты! — выкрикивал человек в остро пахнувшей сырой нефтью куртке и в латаных-перелатанных штанах из «чертовой кожи»; на ногах у него были постолы из сыромятной овечьей шкуры, стянутые на щиколотке ремешком. — Мы не понимаем того, что доступно вам, и вы подло хотите воспользоваться нашей темнотой!

Вскочил молодой человек с курчавой головой, в накинутом на плечи пиджаке.

— Спросите, пожалуйста, этого господина, кто он такой? Давно ли щеголяет в костюме тартальщика?

— Я протестую против личных выпадов, — взвизгнул оратор, — вы не имеете права нарушать конспирацию!

— Говори, кто ты такой?

— Кочи-погромщик!

— Провокатор!

— Молодого тоже надо потрясти, откуда взялся! — выкрикивали возмущенные голоса.

Молодой человек сбросил с плеч пиджак, раздражавший его, и охотно представился:: — Я - фельдшер на промыслах Шамси Асадуллаева в Раманах.

— Чох яхши адамди. Кароший человека, — подтверждали рабочие-тюрки.

— Мой сосед, — засвидетельствовал слесарь Василий Тронов, председатель союза нефтепромышленных рабочих.

Стало тихо. Серго тем временем вплотную приблизился к оратору.

— Почему проглотил язык, Сеид? Продолжай, ты красиво умеешь говорить, хорошо помог отступнику Исидору Рамишвили отнять у рабочих место в Государственной думе. Расскажи, какие интеллигенты хотят воспользоваться темнотой рабочих. Ты, твой друг Рамишвили, ваш общий покровитель граф Воронцов-Дашков?! Хотя до настоящих интеллигентов вам так же далеко, как и до подлинных пролетариев! — Вспомни, сколько лет я тебя ругаю. Мы встречались в Кутаисе, Чиатурах, Квирилах, Тифлисе, теперь в Баку. Всегда ты врешь, кривляешься, клевещешь. Всю жизнь подличаешь!