Атомы у нас дома

Мы с сестрой пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было не так страшно. Дошли до рыночной площади Пьяцца Принчипе ди Наполи. Над прилавками с рыбой и мясом, фруктами и овощами, так же как и утром, были натянуты огромные цветные зонты. Продавцы и покупатели взволнованно разговаривали. На лицах были написаны удивление, неуверенность, выжидание и беспокойство.

Дальше шел сравнительно тихий квартал, где стоял и наш дом среди маленьких вилл, окруженных зелеными садам, и, но и здесь было не так тихо, как обычно. Даже на нашей маленькой скромной улочке было заметно какое-то смятение. Едва только мы свернули в нее, как из нашего сада быстрыми шагами вышли трое молодых людей довольно растрепанного вида, в черных рубашках; они прошли мимо нас, возбужденно размахивая руками.

Мы вошли в дом и в самых дверях встретили родителей; они очень беспокоились, дожидаясь нас. Как только мы вошли в переднюю, мне сразу бросились в глаза два предмета, которым здесь было вовсе не место. Наполовину скрытые длинным кроличьим мехом, они торчали из обшлагов наших теплых пальто.

— Что это такое? — спросила я, а родители и сестра, поглядев туда же, куда смотрела я, повторили за мной:

— Что это такое?..

Я подошла и вытащила из-за обшлагов два коротких кинжала с широкими лезвиями.

— Ах, эти мальчишки! — удивленно, но вместе с тем благодушно воскликнул отец. — Ясно, это мальчишки! Они схитрили: не все оружие сдали полиции, а потом струсили и сунули ножи вам в рукава! Эти юнцы, — объяснил он, — фашисты откуда-то из-под Рима. Они вместе с многими другими явились сюда небольшими группами, дождавшись формального «разрешения» выступить в «поход».

У себя в деревнях они нахватали кое-какое оружие, все, что ни попалось им под руку, но, очутившись в Риме раньше главной колонны, без всякого руководства, они растерялись и, не зная, что делать, пошли болтаться по улицам и прочли расклеенное на стенах правительственное воззвание о том, что с Риме вводится осадное наложение, что управление городом передается военным властям и войскам будет приказано разогнать фашистов.

Эти трое юнцов не могли знать, что войска сочувствуют фашистам и не выступят до тех пор, пока не получат приказа по всей форме — а такой приказ не может быть отдан прежде, чем король подпишет декрет об осадном положении, — и что король с неожиданной для всех решительностью откажется подписать этот декрет.

Испугавшись, что их могут арестовать и, согласно военным законам, подвергнуть суровому наказанию за ношение оружия без разрешения, они бросились искать убежища и попали в наш дом. Отец мой отнесся к ним по-отечески, но так как он привык повиноваться приказам, он сперва пожурил их, прочел им наставление насчет законности к порядка, а затем отправил в ближайший полицейский участок для сдачи оружия. Ему не пришло в голову, что они могут утаить ножи.

Энрико Ферми, как я узнала уже много лет спустя, провел этот день в физическом корпусе с профессором Орсо Марио Корбино, деканом факультета. Когда Ферми, получив диплом, вернулся из Пизы в Рим, он отправился к Корбино выяснить, какие у него могут быть перспективы на будущее. Молодой человек, у которого еще нет никакого официального положения, естественно, испытывает некоторую робость и неуверенность, являясь в первый раз к человеку, пользующемуся авторитетом и влиянием. Профессор Корбино был сенатором и видной особой в правительственных кругах. Он в прошлом был министром и снова должен был получить министерский портфель. К великому облегчению Ферми, сенатор Корбино оказался любезным, широко осведомленным в физике человеком и выслушал его очень внимательно; говорить с ним было легко. На Корбино произвела впечатление эрудиция молодого человека. Он пригласил его заходить почаще и всегда охотно беседовал с ним.

Вот поэтому-то 28 октября Ферми и оказался в кабинете Корбино. Но на этот раз они говорили не о физике и не обсуждали планы будущей работы. Корбино был крайне озабочен политической ситуацией. Ему очень не нравилась политика силы, к которой призывал фашистский вождь Муссолини.

— Этот молодой человек — просто бандит без стыда и совести. Колонны, которые по его приказу движутся в Рим, представляют собой серьезную угрозу и большую опасность для страны.

— Но правительственный декрет об осадном положении, — продолжал он, — это не решение вопроса. Из этого ничего хорошего не получится. Если король подпишет декрет, у нас будет гражданская война. Войскам дадут приказ выступить, и, если только они не перейдут на сторону фашистов, можно заранее сказать, чем это кончится: у фашистов оружия нет, и начнется просто избиение. Подумать страшно! Столько молодежи, жаждущей поклоняться какому-то идеалу, погибнет ни за что… Надо же было так случиться, что ничего лучше фашизма они себе не нашли!

— Вы думаете, что король может не подписать декрета? Неужели он пойдет против своих министров? Не было еще такого случая, чтобы он сам решился на что-то. Он всегда был на поводу у своих министров.

Корбино на минуту задумался.

— Н-да, — протянул он, — мне кажется, есть шанс, что король не подпишет. Он человек не робкий.

— Тогда, значит, есть надежда… — начал Ферми.

— Надежда?.. На что? Нет, это не спасение. Если король не подпишет декрета, у нас наверняка будет фашистская диктатура с Муссолини во главе.

Вечером Ферми рассказал об этом разговоре дома. Уже было известно, что король отказался подписать декрет. Ферми абсолютно доверял здравому суждению и проницательности Корбино. У него уже не было сомнений, что фашисты возьмут власть в свои руки.

— А это значит, — закончил он тем невозмутимо спокойным тоном, который появлялся у него, когда он изрекал какие-нибудь мрачные предположения, — что молодым людям вроде меня придется эмигрировать.

— Эмигрировать? — в ужасе переспросила сестра. Мария готовилась преподавать древние языки в средней школе и увлекалась античными авторами. Ее воображение пленяли древние традиции, голос предков, священные узы родства, переходящие из поколения в поколение, нерушимая связь прошлого с настоящим, и все это, претворяясь в ее сознании, усиливало ее привязанность к родному краю. Эмигрировать — значило порвать все эти связи, отречься от этого культа национальных традиций, который, если и не исповедовался открыто в семье, тем не менее достаточно давал себя чувствовать при всем их кажущемся свободомыслии.

— Эмигрировать? — переспросила она. — А куда?

Ферми пожал плечами:

— Куда-нибудь… мир велик.

Но он остался. А то, что он через шестнадцать лет, чуть ли не день в день, покинул Италию и уехал в Соединенные Штаты, вряд ли можно считать подтверждением его пророческого дара.

На следующую зиму Ферми отправился в Геттинген стипендиатом от итальянского министерства просвещения на научно-исследовательскую работу под руководством известного физика Макса Борна.

В Геттингене Ферми первый раз в жизни насладился приятным чувством обеспеченности: инфляция в Германии возрастала не по дням, а по часам. Ферми, получавший свою стипендию каждую неделю, обменивал ее всякий раз по более выгодному курсу. Правда, ему иной раз случалось испытывать мучительную досаду, нечто вроде того, что испытывает какой-нибудь делец, который, заключив утром чрезвычайно выгодную сделку, вдруг узнает, что, подожди он до вечера, он получил бы вдвое больше. Но все же он чувствовал себя богатым. И он познал удовольствия, которые даются богатством. К концу своего семимесячного пребывания в Геттингене Ферми купил на свои сбережения прекрасный велосипед.

Однако с занятиями дело обстояло далеко не так хорошо, как с финансами. В Германии Ферми обуяла его прежняя стеснительность, и это мешало ему в его отношениях с людьми. Дело было не в языке — Ферми говорил немного по-немецки еще до Геттингена, и тут он скоро вполне овладел языком. Но он никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь чужак и не сможет быть своим в этом замкнутом кружке Макса Борна.