Пароль «Dum spiro»

…Незабываемые пионерские годы!

В Помошной я учился в железнодорожной семилетней школе. Пел песню про картошку-раскартошку, вкусней которой не найдешь на всем белом свете. Кострами взвивались синие ночи в степи за Помошной. А мы, прижавшись друг к другу, затаив дыхание слушали нашего директора Ивана Степановича. Теперь я понимаю, какой это был отличный историк. В его рассказах оживали Спартак и Рылеев, Гарибальди и коммунары Парижа. Плыл навстречу своему бессмертию «Потемкин». Щетинилась баррикадами Пресня. И будто из пламени костра вставали Котовский, Блюхер, Фрунзе, Дзержинский — настоящие рыцари революции, а рядом с ними — первые комсомольцы нашего края. В такую ночь я впервые услышал слово «подпольщик». Когда деникинцы захватили Екатеринослав, многие комсомольцы ушли в подполье. За ними охотилась деникинская контрразведка, смерть всюду ходила следом, а они продолжали борьбу.

Вижу задумчивое, скупо освещенное бликами догорающего костра лицо Ивана Степановича, слышу его глуховатый голос:

Я вступил в комсомол в 1930 году, в самый разгар коллективизации. По совету директора школы стал студентом Кировоградского педтехникума. В семнадцать лет получил назначение в Ивановскую начальную школу. Как я проклинал себя, свой выбор в первые дни работы! Что и говорить, воспоминания не из приятных, но… первый педагогический блин оказался для меня горьким комом. Тридцать семь пар глаз требовали внимания, тридцать семь ребячьих глоток спрашивали, жаловались, хныкали, разговаривали в самое, как мне казалось, неподходящее время и молчали — конечно, назло учителю, — когда тот добивался ответа.

Я возненавидел школу, свою профессию и… сбежал в Днепропетровск, в Горный институт. Но, проучившись два года, геологом не стал. Чем больше я отдалялся от школы, тем больше тянуло к ней. Да и голод в 1933 году прижал нашу семью так, что я понял: без моей помощи им не выжить. Словом, явился с повинной в облоно, не скрыл бегства своего и оказался в селе Веселом (Межевский район) в должности учителя математики 5—7 классов. Впрочем, и тут я не с первого дня стал учителем. Но уже было больше знаний, больше житейского опыта, исчезли растерянность и страх перед детьми.

Учителем, однако, сделало меня другое: мужество, душевная красота наших детей в ту трудную, голодную зиму. Советская власть сделала все, чтобы спасти детей. В школе появились горячие завтраки: чай на сахарине, жиденький суп с крупинками пшена. Я не помню случая, чтобы кто-то из моих учеников перехватил в школе завтрак у своего товарища. Не у всех хватало сил ходить в школу. К весне кое-кто начал опухать. И оставались без горячих завтраков именно те, кто больше всего в них нуждался. Я предложил ослабевших подкармливать, носить им горячие завтраки на дом. Мои ребята — как любил я их, как гордился ими в эти минуты — сразу согласились. И снова-таки не было случая — а голодали все зверски, — чтобы кто-то по дороге съел завтрак товарища.

Многому научили меня в ту зиму мои ученики. Два урока я усвоил навсегда: в любой беде, при любых обстоятельствах оставаться человеком; и всегда видеть, будить в человеке Человека. Я и поныне благодарен моим веселовским ученикам: они сделали меня учителем.

Пишу не без надежды, что строки эти попадутся и тем молодым, начинающим моим коллегам, которые теряются, не выдерживают первых испытаний в школе, слишком быстро расписываются в своей педагогической беспомощности, непригодности — и бегут из школы куда глаза глядят. Не скрою: вузовский диплом не патент на вечные времена, не индульгенция от будущих упущений и трудностей. Кое-кому действительно полезно вовремя уйти, переменить профессию. Но и поспешность тут ни к чему. Надо самому распознать, воспитать в себе педагога.

Впрочем, я снова отвлекся. Веселое окончательно определило мою дорогу. Преподавал в школе, учился заочно в педагогическом институте. Прошел по всем ступенькам школьной и наробразовской лестниц: завуч, директор школы, инспектор районо, заведующий районным отделом народного образования в Петропавловском районе.

Богатым событиями для меня оказался 1939 год. В июне Президиум Верховного Совета СССР наградил меня медалью «За трудовую доблесть». В октябре меня принимали в ряды партии. Прошло несколько дней после партийного собрания — и меня вызвали в обком, а затем в Центральный Комитет КП(б)У. В Киеве узнаю: рекомендуют в город Львов на руководящую работу в органы народного образования. Так я стал заведующим Шевченковским районо. Летом 1940 года меня избрали депутатом Львовского горсовета, а вскоре назначили заведующим отделом народного образования города Львова. Не хватало опыта, знаний, умения разбираться в людях. Но многое компенсировалось молодостью, энтузиазмом.

Львовяне жадно потянулись к знаниям. Только за последние предвоенные месяцы мы открыли во Львове десятки новых школ, два педучилища. Впервые за много лет в древних стенах университета снова зазвучала украинская речь.

Работы было предостаточно: прием посетителей, инспектирование школ, совещания, многочисленные депутатские обязанности.

Мне везло на хороших людей. Незадолго до начала войны подружился с замечательным журналистом и человеком — Кузьмой Пелехатым. С ним бродили мы по притихшим ночным улицам. Неутомимый ходок и рассказчик, Кузьма как из рога изобилия одаривал меня былями и легендами древнего города.

Было трудно, чертовски трудно в довоенном Львове, и все же город молодел прямо на глазах. Открывались новые театры, клубы. Охотно приезжали на гастроли прославленные театральные коллективы Москвы, Киева, Харькова, Одессы. Помню длинные очереди на концерты Утесова и Лемешева, на «Запорожца за Дунаем» с участием Паторжинского и Литвиненко-Вольгемут. Театр оперы и балета, эту вотчину польских магнатов и австрийских баронов, где раньше никогда не звучала украинская речь, куда и не ступала нога мастерового или «хлопа», заполнили рабочие львовских заводов и фабрик, студенты, дети тех же рабочих и галицких крестьян. На спектакли, случалось, приезжали из сел целыми семьями. Степенно усаживались в обитые бархатом кресла. Я видел, как плакали эти люди, услышав со сцены «панского» театра выстраданную, долгожданную, родную речь. Во Львове побывали Корнейчук, Рыльский, Тычина, Сосюра, Бажан, Яновский. На одной из встреч местных писателей с киевлянами Кузьма Пелехатый познакомил меня с человеком, чья жизнь почти целиком соответствовала пословице: «Прошел Крым, Рим и медные трубы».

Не знаю, довелось ли напоследок Петру Карманскому побывать в Крыму. Что же касается Рима и медных труб, то тут все правда. И даже не символическая. Сын хлебороба, плотника, он учился в Ватикане, лично знал двух римских пап, встречался со многими высшими сановниками католической и униатской церкви, долгие годы оставался в близких отношениях с митрополитом Шептицким, представлял «правительство» Петлюры при Ватикане и дослужился чуть, ли не до министра в ЗУНРе (так называемая «Западноукраинская Народная Республика»).

Карманский долгие годы считался своим человеком на националистическом Олимпе как политик, дипломат, поэт-декадент. Бывал он по поручению господ-самостийников и за океаном, в Бразилии. Очищал там души, а заодно и кошельки своих же околпаченных братьев-гречкосеев, эмигрантов-галичан. Правда, не нажил на этом крестьянский сын Петро Карманский ни палат каменных, ни крупного счета в банке. Собранные деньги тут же исчезали в бездонных карманах националистической братии. Долгим, трудным был путь Карманского «крізь темряву», как он потом писал в одной из своих книг, — к свету. Обо всем этом поэт рассказывал нам при последующих встречах, рассказывал с юмором, а порою зло, беспощадно обнажая свое прошлое.

При первом знакомстве Карманский представился учителем из Дрогобыча. Вскоре, однако, принятый в Союз писателей СССР, он переехал во Львов, одно время преподавал украинский язык в университете имени Ивана Франко. Забегая вперед, скажу, что Карманский в годы оккупации ничем не запятнал себя. Бывших своих «опекунов» всячески избегал, а чтобы не умереть с голоду, одно время работал в Кракове на железной дороге. После войны мы снова как-то встретились на собрании городской интеллигенции. Я с удовольствием пожал руку человеку, приобретшему, пусть не сразу, пусть после долгих мучительных блужданий, ясную веру и чистую совесть.