АББАТ СЮЖЕР И АББАТСТВО СЕН-ДЕНИ

Несмотря на весь тот важный вид, который напускал на себя Сюжер, он никогда не терял контакта с «простыми людьми», жизнь которых так хорошо узнал за те долгие годы, которые провел в Берневале и Тури; извечные помыслы этих людей и их колоритную речь он очень верно и мастерски воспроизводит в некоторых местах своих писаний. Кажется, будто слышишь погонщиков волов в каменоломне недалеко от Понтуаза, когда они ворчат о том, что «делать-то тут нечего», «а работники болтаются без дела, напрасно теряя время», в то время как другая часть рабочих разбежалась из-за проливного дождя. Кажется, видишь сконфуженные и в то же время достаточно презрительные улыбки лесорубов в Лесу Рамбуйе, появившиеся на их лицах после того, как Аббат задал им вопрос, который показался им глупым. Для возведения крыши над новой западной частью церкви нужны были особо длинные балки, и нигде в округе ничего подходящего не отыскалось, но «однажды ночью, отслужив заутреню, я вернулся в келью и стал думать, лежа в постели, что мне надо бы самому отправиться в окрестные села на поиски подходящего материала… Быстро устроив все дела, мы с нашими столярами поспешили ранним утром в лес, называемый Ивелин, имея при себе размеры нужных нам балок. Когда мы пересекали наши владения в Долине Шеврез, мы созвали… всех смотрителей наших лесов, равно как и тех, кто знал что-нибудь о других лесах, и опросили их под присягой, можем ли мы найти в этих лесах бревна нужного нам размера, чего бы это нам ни стоило. Услышав наш вопрос, они улыбнулись, а точнее, они бы рассмеялись, если бы посмели; они были удивлены нашей неосведомленностью о том, что во всем этом районе не найти бревен такой длины… Но мы …, вдохновленные своей верой в успех, начали искать повсюду в окрестных лесах, и уже по истечении первого часа обнаружили одно дерево нужного нам размера. Стоит ли рассказывать дальше? К девятому часу или даже ранее мы нашли в глубине леса, в самой его чаще, поросшей колючими кустарниками, 12 деревьев (ибо столько нам и требовалось) нужного размера и отметили их…».

Есть нечто очень располагающее, даже трогательное в этой истории: маленького роста человек, которому уже под шестьдесят, не может уснуть ночью после полуночной службы, беспокоясь о том, где ему раздобыть нужные балки; тут ему приходит в голову мысль, что он должен сам этим заняться, и ранним утром, во главе своих столяров, бросается на поиски, не забыв прихватить с собой записанные размеры требующихся балок; и вот он пробирается сквозь чащу, «вдохновляемый своей верой в успех», и наконец отыскивает именно то, что ему нужно. Однако, если отложить в сторону то, что называется «простым человеческим интересом», эта небольшая история может дать нам, наверное, окончательный ответ на вопрос, которым мы задавались ранее: почему Сюжер, в отличие от столь многих других покровителей искусств, чувствовал необходимость описывать все свои деяния?

Как мы видели, одним из побудительных мотивов для него было стремление к самооправданию, возможно, обостренное тем, что он, в отличие от пап, монархов и кардиналов более поздних времен, все еще чувствовал некоторую демократическую ответственность перед своим уставом и орденом. Вторым побудительным мотивом было, несомненно, его собственное тщеславие и то, что мы назвали «гордостью за Аббатство». Но эти побудительные импульсы, как бы сильны они ни были, сами по себе не были бы достаточны, чтобы реализоваться в писаниях; нужно было еще убеждение Сюжера в том, что его роль не очень отличалась от той, которая может быть описана через дефиницию Оксфордского словаря, определяющего слово «покровитель» (patron) следующим образом: тот, кто «поощряет или защищает какого-либо человека, какое-либо дело или искусство, или предполагает их как-либо использовать».

Человек, который ведет столяров в лес в поисках подходящих деревьев и сам выбирает нужные, человек, который наблюдает за тем, чтобы новый восточный конец церкви был правильно ориентирован по отношению к старому нефу, с помощью «геометрических и арифметических инструментов», ближе все-таки по духу к церковному архитектору-любителю раннего Средневековья (и, кстати, к светскому архитектору-джентльмену колониального периода Америки), чем к великим покровителям искусств времен Высокой Готики и Ренессанса, которые назначали главного архитектора, давали оценку его планам, а затем предоставляли все остальное на его усмотрение. Отдаваясь «и душой, и телом» своим художественным и архитектурным начинаниям, Сюжер описывал их, можно сказать, не столько в качестве человека, который «поощряет, или защищает, или предполагает использовать», сколько в качестве того, кто надзирает, или направляет, или управляет. В какой степени он был ответствен за планы сооружений, которые при нем возводились, — этот вопрос оставляем решать другим. Но, по всей видимости, очень мало делалось без его, как минимум, активного участия. То, что он отбирал и приглашал отдельных ремесленников, то, что он заказывал мозаику для такого места, где она вроде бы не была никому нужна, и то, что он составлял иконографию для витражных окон, распятий и панелей алтаря, удостоверяется его собственными словами; ему же принадлежит и идея превратить Римскую порфировую вазу в изображение орла, но это говорит о причуде Аббата, а не о находке профессионального ювелира.

Осознавал ли Сюжер, что деятельность художников и ремесленников, приглашенных им «изо всех частей королевства», открывала в Иль-де-Франс, районе, до сих пор относительно бесплодном в художественно-творческом отношении, тот великий селективный процесс, который привел к синтезу всех французских региональных стилей, тому синтезу, который мы теперь называем «Готикой»? Подозревал ли он, что его окно-роза на западном фасаде церкви (насколько нам известно, то было первое появление этого архитектурного элемента на западном фасаде церковного здания) было одной из великих инноваций в истории архитектуры, которой выпала судьба бросить вызов изобретательности бесчисленного количества мастеров вплоть до Бернара Суассонского и Хью Либержьера? Знал ли он, чувствовал ли он, что его неистощимое восхищение по поводу метафизики света Псевдо-Дионисия Ареопагита и Иоанна Скота помещало его в пределы того интеллектуального движения, которое позже приведет к протонаучным теориям Роберта Гросстеста и Роджера Бэкона, с одной стороны, а с другой — к Христианскому Платонизму, включавшему таких мыслителей, как Вильям Овернский, Анри (Генрих) Гентский, Ульрик Страссбургский, вплоть до Марсилио Фичино и Пико делла Мирондола?

Эти вопросы нам тоже придется оставить без ответа. Бесспорным, однако, остается то, что Сюжер очень остро осознавал то стилистическое различие, которое существовало между его собственными «современными» постройками (opus novum или даже modernum) и старой базиликой Каролингских времен (opus antiquum). Пока части старого здания все еще существовали, он ясно видел необходимость приведения (adaptare et coaequare) «современной» архитектуры в соответствие со «старой». И, конечно же, Сюжер видел отличительные эстетические особенности нового стиля в архитектуре. Он эстетически переживал — и заставляет нас это почувствовать — большую просторность и вместительность церкви и выразил это там, где он пишет, что новый восточный конец церкви «облагорожен красотой длины и ширины»; он отмечает устремленность ввысь центрального нефа, описывая восточный конец церкви «неожиданно взмывающим вверх», благодаря своим опорным столбам; он видит светлую прозрачность церкви и пишет, что она «пронизана замечательным и непрерывающимся светом, льющимся из сияющих окон».

Иногда отмечалось, что Сюжера труднее представить себе как личность, чем, скажем, великих кардиналов семнадцатого века, чьим историческим предшественником он являлся. И все же он кажется сошедшим со страниц истории, удивительно живым и воистину французом: ярый патриот и рачительный хозяин; приверженец риторики и человек, влюбленный в величие, но одновременно и сугубо практичный в практических делах; работающий, не покладая рук, общительный, добродушный и полный здравого смысла, тщеславный, остроумный и неиссякаемо жизнерадостный.