Гайдар

Мама поняла: спорить бесполезно. Да она и не спорила: только с грустью посмотрела, как перед отъездом на отца… И приняла свои меры.

В Арзамасе формировался коммунистический батальон. Командиром его назначили Ефима Осиповича Ефимова. И мама через знакомых упросила Ефимова взять его к себе адъютантом. Думала: «Пока что батальон в Арзамасе. И потом все-таки при командире».

Он обрадовался. Однако, помня Пашкин урок, прибавил себе, заполняя анкету, два года. И выходило, что ему шестнадцать.

Выдали форму (морской офицерский кортик у него был, и, когда чуть позже снимался во весь рост, кортик нарочно передвинул вперед). Поставили на довольствие и положили оклад жалованья. Дома сразу стало немного сытней.

Вопреки ожиданиям служба оказалась не бог весть какой интересной: писал под диктовку, запечатывал и принимал пакеты. Отвечал на телефонные звонки. Ефимов в своем салон-вагоне ездил то в Нижний, то в Казань. И он в том же вагоне то в Нижний, то в Казань. Под самый новый, девятнадцатый год Ефимова назначили командующим войсками охраны железных дорог республики. Он остался адъютантом, теперь уже при командующем.

Однажды Ефимов сказал: «Сходи, Аркаша, попрощайся. Завтра поедем в Москву - насовсем».

Отыскал Гоппиусов и Галку. Они простились с ним тепло, но торопливо. Собрал в своей комнате вещи - в основном всякую мелочь. Присели перед дорогой. Обнял маму, тетку, сестер и не оборачиваясь пошел.

На перекрестке не выдержал, оглянулся (все стояли у крыльца) и быстро поворотил за угол: испугался, что расплачется и вернется - он впервые надолго уезжал из дома.

КРЕЩЕНИЕ ПОД КИЕВОМ

Хитрость командующего

В Москве его обязанности сделались много обширнее. У командующего теперь имелся целый штаб с дежурными, писарями, телеграфистами, охраной. И он, по-прежнему оставаясь адъютантом, одновременно был начкомом связи штаба Ефимова.

Ефим Осипович по-прежнему относился к нему заботливо и добродушно. 22 января, когда ему исполнилось пятнадцать, командующий поздравил и преподнес подарок. Он обрадовался и смутился. «Считают, - подумал, - за мальчишку», - но хватило ума обиды не показать.

Однажды, в феврале, Ефимов сказал: «Я уезжаю на Советскую площадь. Герой, не хмурься. Я взял бы и тебя, но в машине нет бензина, и я поеду верхом».

Здесь, в Москве, он чувствовал себя очень одиноко. И не любил, когда Ефимов уезжал без него. «Товарищ командующий, - сказал он, - мне горько! Разрешите и мне поехать верхом с вами?» И помчался на конюшню выбирать лошадь посмирнее. В седле держался еще плохо, ездить верхом учился в Арзамасе на водовозке. Ему же оседлали высокого лукавого коня, который, очутясь на площади, стал храпеть и крутить мордой.

На площади шел митинг. С балкона Моссовета выступали коммунисты многих стран. Потом вышел Ленин. Площадь замерла. Он, радостный, поднялся на стременах, чтобы лучше разглядеть, но конь вздрогнул, попятился и захрипел. И во время короткой речи он следил только за тем, чтобы конь стоял смирно и дал послушать речь хотя бы другим.

Больше он Ленина не видел. Вечером товарищи, как смогли, выступление пересказали. Он опечалился: «Все дерутся за победу мировой революции, а со мной играют, как с маленьким». И попросил у командующего: «Отпустите на фронт…» Ефимов отказал. Он стал просить настойчивее. Командующий говорил: «Ну обожди, скоро поеду сам - возьму тебя». Но Ефимову хватало дел в Москве. И когда он обратился в очередной раз, командующий ответил: «Иди учиться. Я знаю, тебе еще только пятнадцать. И на курсы берут тех, кто воевал, но я поговорю».

Ефимов, как и мама, хотел его уберечь: на курсах краскомов учились полгода…

А вышло иначе.

Московские Советские пехотные курсы Красной Армии помещались на Пятницкой, 48. Во дворе его встретили толкотня и разгром: курсы переезжали на Украину, в Киев, а Киев - это был петлюровский фронт.

На вокзале быстро погрузились в теплушки. Паровоз еще не прицепили. О н увидел почтовый ящик. Вырвал из блокнота листок. «Мама! - торопливо писал он. - Прощай, прощай!» Дальше сообщал, что стал курсантом, что Ефимов не хотел- отпускать. «Голова у меня горячая от радости, - заканчивал он. - Все, что было раньше, - это пустяки, а настоящее в жизни только начинается…»

Крушение

Настоящее началось много раньше, нежели мог себе представить. Эшелону дали зеленую улицу. На радостях спели звонкую курсантскую песню:

Прощайте, матери, отцы,

Прощайте, жены, дети!

Мы победим. Народ за нас.

Да здравствуют Советы!..

Затем поднавалились на пайковый хлеб - круглые восьмифунтовые ковриги… Утром поезд шел уже мимо белых мазанок и зеленеющих полей.

Пропустили вперед, не доезжая Конотопа, товарный и двинулись дальше. Но паровоз, уже набрав скорость, внезапно тревожно загудел и стал тормозить: на путях, размахивая флажками, стоял человек:

- Впереди, в пяти верстах, крушение… Товарный разбился.

Взводные тут же раздали боевые патроны. На тесной паровозной площадке поставили пулемет. Двери теплушек распахнули настежь. Эшелон бесшумно двинулся. Он лежал на верхних нарах и всматривался в проплывающий лес, пока впереди не зачернела какая-то бесформенная масса.

- А ведь крушение-то предназначалось нам, - произнес кто-то. Он вздрогнул.

Сколько раз потом смерть проходила вот так же рядом.

Учебная практика

Разместили VI Киевские имени Подвойского курсы на Кадетском шоссе, в огромном трехэтажном здании бывшего кадетского корпуса. В программу входили русский язык, арифметика, природоведение, история, география, геометрия, пехотные уставы, пулеметное дело, тактика, фортификация, топография, основы артиллерии, военная администрация, а во второй половине дня - строевые учения, стрельбы, топографические занятия в поле.

Это была программа офицерского училища, которую надлежало пройти за несколько месяцев, но то объявлял себя «атаманом Херсонщины и Таврии» Григорьев - и курсы бросали против Григорьева, то приходилось ловить банду капитана Горленко, то в самом Киеве, в Керосинных казармах, то есть на Керосинной улице, восставал вчера еще надежный полк.

Летом девятнадцатого он приобрел многое из того, что пригодилось через год и через три.

Во время одной экспедиции на Волынь с ее густыми лесами и топкими болотами его назначили комиссаром курсантского отряда. Население поддерживало атамана Битюга, и, чтобы с атаманом справиться, нужно было крепко подумать…

«К великому удивлению мужиков», отряд «не гонялся по всем направлениям и не требовал ежедневно полсотни подвод… Днем для отвода глаз… наведывались в соседние хутора… К вечеру и к ночи десятки мелких дозоров и разведок, по три, по четыре человека, незаметно расходились в стороны по оврагам, расползались по хлебам… Удар подготавливался тяжелый и верный».

Оставалось только решить: когда… Помог сам атаман: у колодца задержали мужика - отравил воду. На допросе мужик признался, что послан Битюгом, который велел донести, как подействует отрава. Ночью же нападет на «красных юнкеров» сам.

Он приказал местному старосте «к завтрашнему дню приготовить подводы», пояснив, что «люди позаболели и есть предположение, что они отравлены».

Когда же ночью с криками: «Ого-го, бросай винтовки! Мухи дохлые!» - атаман, не встретив никакого охранения, ворвался в центр села, бандитов встретил оглушительно дружный залп, который слился с длинными очередями трех пулеметов…

Семнадцать

«Дело красных войск на Украине уже было проиграно. Ежедневные сводки доносили о непрерывном продвижении противника… Враг подходил с тыла к Чернигову, и только Киев еще держался…» Но вдруг Петлюра сильным ударом продвинулся за Фастов. Из штаба фронта прискакал связной. Ни на кого не глядя, пробежал мимо часового в кабинет начальника курсов, передал засургученный пакет, сунул в карман расписку и умчался. В пакете был приказ: сегодня же произвести выпуск старших классов, а завтра в составе курсантской бригады выступить на фронт…