Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945

У меня наготове пулемёет МГ с коробкой в сто патронов для стрельбы в воздух или на ходу. Рядом оперуполномоченный Проскурин, было ему лет за сорок, как обычно добродушный, с лёгкой усмешкой, славнецкий мой приятель. Но это с виду… Вести стрельбу по самолётам, целясь — дело безнадёжное. У меня свой метод. Бить надо не переднего, а замыкающего. Кричу Проскурину: «Дмитрий Антонович, подставляйте плечо, давайте собьём на пару «Юнкерс»!» Наклонил его к брустверу, кладу на его плечо пулемёт и даю длинную трассирующую очередь впереди замыкающего «Юнкерса». И он точно влетает в эту бронебойную струю! Мотор стервятника заглох. И «Юнкерс» отвалил влево, планируя на Подберезье к железной дороге, но не дотянул, сел в лесной массив, то есть превратился в металлолом, но с живым экипажем. Такое я наблюдал когда-то в Свердловском военном училище — на учебных полётах наш двухмоторный самолёт при посадке отклонился и врезался в лес. Целы остались хвостовая часть и фюзеляж, остальное — вдребезги! Дмитрий Антонович подтвердил сбитие «Юнкерса», и мне вручили орден Красной Звезды. За наградами я не гнался, что вручали, то и ладно! Главное — победить врага и домой!

Был один случай в марте того смертного года. Мне понадобилось побывать в соседнем селе Теремец, где держал крепкую круговую оборону наш 2-й батальон.

В наказание за излишние возлияния, проще говоря пьянство, приказал пулемётчику Орлову, парню лет двадцати, могучего борцовского склада, тянуть санки с ящиками патронов для батальона в Теремце.

— Эх, товарищ комроты! Всегда готов! — вскричал совершенно бесстрашный Орлов, эта забубённая головушка. Бывало, обыщем его, посадим в заброшенную землянку на лёд для протрезвления, а он высунется оттуда и, подняв руку с фляжкой, полной водки, кричит: «Товарищ комроты! Пригребайте ко мне!» Я на него рукой махнул: не набирается до пьяного состояния, и то ладно.

С левого берега ручья Бобров в устье мы ползем по льду. Я, как обычно, с РПД, Орлов при карабине. Груз патронов приличный, но ему нипочем. Когда мы под самым обрывом над Волховом утюжили животами лед, сверху нас окликнул немецкий часовой, мы замерли. Полежав без движения, двинулись дальше и благополучно появились в Теремце. Побывав «в гостях», мы налегке пустились назад. И снова фриц нас окликнул. Орлов, ни слова не говоря, метнулся вверх, в секунды достиг траншеи и скрутил фрица так, что тот испустил дух. Орлов тащил его к нам держа за ноги, волоком. Орлову достался автомат и несколько заряженных рожков. Он красовался с автоматом по батальону, ибо у нас своих автоматов не было ни единицы! Однажды прибыл к нам комдив Ольховский, попарился в баньке и отобрал у Орлова автомат, за что вручил ему медаль «За отвагу» (вторую в батальоне после меня). Тогда я уяснил истину: такими атлетами, как Орлов, не делаются, они рождаются, как Стеньки Разины…

Фрицы давали нам передышки в свои католические праздники. Тогда по нас за сутки — ни одною выстрела! У противника шла гульба, к нам доносился только визг женщин под губные гармошки! За ручьём Бобров в лесу — настоящий содом. В тот их праздник я, как всегда, находился в 3-й роте у «своего» заброшенного дзота со снайперской винтовкой. Рядом со мной был старший лейтенант-артиллерист, разведчик от «Катюш», только что появившихся на фронте. Прошу его: «Дайте залп по этому бардаку! Там не женщины, а продажные стервы! Фашистская подстилка!»

Старший лейтенант подумал и согласился. Масса фрицев и испанцев гуляют, будто на празднике, а не на войне! Послышался скрежет, и полетели ракеты. У немцев в глубине лесного массива земля и деревья поднялись на воздух. Не понять, где обломок, где тело! Через проволоку в нашу сторону перелетел, будто на крыльях, человек. Скатился к ручью, перебрел его и побежал к нам, кричит: «Гитлер капут! Я — свой!» Мы его приняли. Это оказался ефрейтор из испанской «Голубой дивизии» по имени Педро. «Язык» нам достался ценный и взятый без потерь. А с той стороны слышались крики, стоны и валил густой дым от горящих блиндажей и леса.

Дня через три фрицы очухались: минут сорок артиллерия их бронепоезда от железной дороги месила нашу оборону с грязью и землей. Мы потеряли ранеными человек пять и убитыми — до десяти. Но это были потери обычные, как и в другое время…

Вскоре голос Педро звучал из динамика по Волхову для той стороны с призывами к «голубым» франкистам уезжать домой, кончать эту кровавую бойню! Не знаю, послужило ли это испанцам наукой. Но их дивизия скоро исчезла из поля зрения нашего армейского и фронтового командования.

Из окруженной и, можно сказать, погибшей 2-й Ударной армии даже в августе и сентябре 1942 года выходили наши люди, точнее, выползали истощённые, как дистрофики. К нам в 3-ю роту приползли трое: подполковник медслужбы — женщина, капитан особого отдела и старший лейтенант. В лесах они питались даже кониной-падалью…

Кто-то добрый сунул капитану кусок хлеба с маслом. Врач не успела этот хлеб вырвать из рук капитана, он проглотил половину и через секунды забился в судорогах, умер!..

Таких людей твердого сплава надо было бы комфронта Мерецкову награждать, представлять к званию Героя Советского Союза, но, увы…

В конце июля 3-й роте приказали атаковать Заполье, без артподготовки, рассчитывая «на внезапность». Я об этом не знал, ибо был отправлен на десять суток на отдых в ближний прифронтовой лес.

Кто руководил этой атакой-аферой — не помню. Сорок человек с винтовками при одном РПД наперевес ринулись на Заполье. И вдруг навстречу, с засученными рукавами, немецкие автоматчики, которые тоже готовились к налету на Лелявино! Завязалась рукопашная, но автоматы в таких стычках незаменимы. И наши, потеряв только убитыми двадцать человек, отпрянули назад в окопы и уже оттуда встретили противника залпами и пулемётными очередями! Ценою жизни товарищей рота предотвратила серьёзный налёт.

Погиб смертью героя командир роты, мой друг Столяров… Погиб даже без ордена посмертно и без воспоминаний о нём, как и обо всём нашем батальоне, да и о 1349-м полку!..

Шли осень, зима, приближался февраль 1943-го. Мы снова «обновились» почти на три четверти. Даже мое воистину стальное здоровье пошатнулось. Мой друг Герасимов делал мне массаж. Нам давали настой из сосновой хвои от цинги, многие заболели туберкулезом.

Как-то, будучи в полку за Волховом, встретились с моей приятельницей Мариам Соломоновной. Она, врач-терапевт, тут же меня прослушала. Заставила откашляться и, вертя меня, поставила диагноз:

— Миша, у тебя возможен туберкулёз! Ты заметно похудел, и твой кашель мне не нравится.

Но лечение я отложил до конца войны, отказавшись пройти рентгеновское обследование. А ведь уже тогда я был бы зачислен в инвалиды войны 1-й или 2-й группы и отправился бы в тыл, служить в военкомате, куда отправляли таких по здоровью.

Играя мускулами, я хорохорился перед Мариам, демонстрируя свою неуязвимость. И тогда произошло самоизлечение туберкулезного очага в верхушке правого лёгкого, который позднее, в 50-х годах, «дал мне жизни» вспышкой рассеянного туберкулеза лёгких в закрытой форме. Но и то ладно… Я стойко тянул на себе воз войны. Не сдавался и тут без боя…

Год сидели мы как бы в карцере, который ещё целят разгромить, взорвать. Такое ощущение. После этого ада мне остальное не стало страшно. На бруствер голову положу, подремлю, очнусь. Спасали здоровье и молодость.

Сибиряки, земляки мои, вообще выделялись среди других. Дотошные, крепкие. Сибиряк сидит до последнего, он не побежит никогда. Помню, когда еще мы наступали на Заполье, а потом отошли назад, потеряли пулеметчика Кобзева, парня с Алтайского края. А он остался на нейтралке и дня три-четыре там сидел. Нашли его, спрашиваем: «Ты чего?» Отвечает: «Как чего? Караулю, чтобы немцы не наступали здесь». Всю ответственность взял на себя одного.