Записки русского интеллигента

Вернувшись в Одессу, мы должны были, не теряя времени, заботиться об отъезде в Москву. Остановились мы в той же гостинице. Я сейчас же отправился в организационное бюро съезда и заказал билеты. Затем пошёл что-нибудь купить в дорогу. В магазине было очень тесно. И тут, оплатив уже покупку, вдруг обнаружил, что у меня пропал бумажник с оставшимися деньгами – рублей 180. Хорошо, что в Одессе всё было оплачено и взяты билеты, да дома оставалась небольшая сумма денег, так что до Москвы нам вполне хватало. И всё же было досадно, тем более что Катёну пропажа могла расстроить. Поэтому я решил скрыть от неё эту историю. Но, вернувшись в гостиницу, застал у нас Елену Анатольевну, рассказывавшую со смехом, как только что в трамвае обокрали В. К. Семенченко [65]. Подаждав, пока Елена Анатольевна с Катёнушкой вдоволь потешатся над растяпостью Владимира Ксенофонтовича и, почувствовав – настал удобный момент для признания моей собственной растяпости, произнёс:

– Если вы хотите действительно посмеяться, то слушайте, что случилось со мной! – И рассказал им о пропаже бумажника с деньгами.

Воровство в Одессе тогда было «массовым явлением».

После ряд лет мы удовлетворялись отдыхом в Дубне и на юг не ездили.

1936 год. Геленджик [66]

Летом 1936 года мы всей семьёй на две недели ездили в Геленджик, но этой поездке необходимо предпослать некоторое предисловие.

Мура осенью 1931 года, окончив жировой техникум, поступила на первый курс бывшего химико-технологического факультета МВТУ {691}. Он потом выделился в Химико-технологический институт {692}, в котором училась и Танюша {693}. Весной 1932 года Химико-технологический институт преобразовали в Военно-химическую академию {694}. Мурочка автоматически превратилась в военного – надела военную шинель, шлем и всё остальное красноармейское обмундирование. Но к концу 1932 года проходил медицинский отбор учащихся академии, и Мурочку по состоянию здоровья отчислили и направили с хорошей учебной аттестацией на химический факультет первого Московского университета. Конечно, атмосфера университета гораздо более подходила для неё, чем дух военной академии. Химический факультет помещался в здании бывшего анатомического театра, так что Мурочка училась в стенах здания, которое построил её дедушка Дмитрий Николаевич и которому он посвятил всю свою жизнь. Мне это обстоятельство было как-то особенно приятно.

Осенью 1934 года в университетском клубе {695} организовался студенческий симфонический оркестр, и Мура с увлечением принимала в нём участие, сидя на концертмейстерском месте вторых скрипок. Оркестром дирижировал весьма способный молодой профессиональный дирижёр Цейтлин, а главным организатором и одним из первых скрипачей был студент механико-математического факультета Георгий Тимофеевич Иванов [67].

Оркестровый коллектив представлял дружную компанию, и с музыкальной стороны оркестр, хотя и небольшой, производил очень хорошее впечатление. Он выступал на клубных концертах с небольшой программой. За успехи по музыкальной части и выступления в клубных концертах члены оркестра летом 1935 года были премированы путёвками в студенческий дом отдыха в Геленджике.

Геленджик расположен на берегу совершенно закрытой крутой бухты. В 1905 году он вошёл в историю революции. Здесь образовалось самостоятельное правительство, во главе которого совершенно неожиданно для самого себя был поставлен Александр Яковлевич Гречкин, он, будучи студентом, часто бывал у нас, так как являлся симбирцем и товарищем моего двоюродного брата Гуги Полова. Собственно, Гречкин вовсе не был настроен особенно революционно, он просто находился в это время в Геленджике, вёл какую-то работу, был в хороших отношениях с рабочими, и когда последние решили образовать собственное рабочее государство, то потребовали, чтобы он встал во главе правительства и организовал оборону. Не выполнить требование рабочих было рискованно, кроме того, Гречкин был человеком весьма экспансивным. Он решился возглавить «Геленджикскую республику» {696}. Нашли пушку, вероятно, оставшуюся от времён покорения Кавказа, но вскоре к берегам подошла Черноморская правительственная эскадра и потребовала «покорности», угрожая в случае неповиновения расстрелять Геленджик из двенадцатидюймовых орудий. Силы были абсолютно неравные. Глава Геленджикского правительства с белым флагом отправился на флагманский корабль и добился вполне приемлемых условий сдачи. По возвращении на берег Гречкин предпочёл скрыться как от рабочих, так и от победивших правительственных властей и бежал с чужим паспортом. В конце концов он попал в Одессу, где и был выдан правительству своим служителем. Гречкина судили, и он долгие годы сидел в тюрьме {697}. Мама посылала ему как-то передачу, бельё и что-то ещё, а он из тюрьмы прислал маме цепочку своей работы, сплетённую из конского волоса. Освобождён он был только после Февральской революции и работал инструктором по хлебопечению; был как-то у меня, привёл своего племянника Рагозинского, очень способного юношу, которого я взял лаборантом. Впоследствии Александр Яковлевич был опять арестован, теперь уже Советской властью {698}.

Зимой 1935/36 года у нас организовался молодёжный квартет, и я принимал в нём участие в самом начале, играя партию альта. Жора сделался, будучи ещё студентом, директором университетского клуба и на лето 1936 года устроил командировку всего оркестра в студенческий дом отдыха в Геленджик для работы на эстраде этого «курортного местечка» {699}. Дирижировал оркестром сам Жора. Мурочка уехала со своей университетско-музыкальной компанией в начале лета и писала нам милые письма, расхваливая Геленджик и уговаривая нас также приехать туда.

Молодые заранее приготовили нам помещения. Митюня и Танечка поместились в гостинице, у каждого имелось по маленькой комнатке, а для меня с Катёной была снята комната в частном доме, недалеко от приморского бульвара. Купальни находились тут же.

Мне достали скрипку, и я после двух-трёх репетицей уже участвовал в выступлениях студенческого оркестра и даже в попурри из «Травиаты» – играл сольные скрипичные места, о чём было особо анонсировано. Составили и квартет – играли днём на балконе дома, в котором мы с Катёной жили. Приятно, конечно, быть окружённым молодёжью, тем более что и молодёжи, по-видимому, наше присутствие было тоже приятно.

Обучение детей

Ещё в Саратове Митюня поступил в частную гимназию, которую до революции 1917 года содержал большой педагог Добровольский, и пробыл в ней до весны 1918 года. Началась революционная перестройка школы, которая, как известно, проходила весьма болезненно {700}. Чтобы не подвергать детей тяжёлым результатам начального экспериментирования, мы образовали небольшую группу человек в восемь, и лучшие педагоги взялись руководить в ней занятиями. Дело пошло очень хорошо. Мальчики сдружились, да и учение им давалось нетрудно. Потом занятиями по всем предметам стала руководить одна учительница – Анна Гавриловна. Руководила она с любовью и большим педагогическим мастерством. Митюня продолжал заниматься в этой группе до самого переезда в Москву в 1921 году.

В Москве все трое поступили в школу, которая была образована на базе и в помещении гимназии Н. П. Щепотьевой. Школа жила ещё старыми традициями. Начальницей оставалась Щепотьева, много было и старых преподавателей: Мария Устиновна Шмелёва, Евгений Иванович Вишняков (историк), Эмилия Карловна (немка). Сначала всё шло хорошо. Но когда Митюня был уже близок к окончанию школы, она сама стала разваливаться. В ней оставили только первые четыре класса, а старшие, в том числе и Митюнин, перевели в другую школу, в том же переулке, где прежде помещалась женская гимназия Перепёлкиной. Ученики в ней сплошь и рядом не посещали занятия, и я счёл за благо взять Митюню отсюда и устроить его на старший курс рабфака при Ломоносовском институте. Там были хорошие преподаватели. Правда, сына профессора согласились принять на рабфак только «вольнослушателем». Официального документа об окончании рабфака ему не выдали, а лишь написали на клочке бумаги, что он наравне с другими закончил курс. Теперь предстояло попасть на физико-математический факультет университета. Рабфаковцев принимали без всякого затруднения и без всякого экзамена, а для остальных производился довольно строгий отбор. Тут, частично под моим нажимом, удалось использовать «клочок бумаги», который Митюня получил при окончании рабфака.