Шпандау: Тайный дневник

19 января 1963 года. Приказ, изданный русским директором два месяца назад, запрещающий тем, кто не ходит в церковь, слушать музыку, отменили. Сегодня перед началом концерта на пластинках Громов велел открыть все двери.

7 февраля 1963 года. Сегодня лопатой убирал снег на круговой аллее при температуре — 12 градусов. Решил закаляться, поэтому работал без пальто. Ширах и Гесс снова смотрят на меня свысока, поэтому я расчистил тропинку только для одного; пусть сами откапывают вторую дорожку. Но они, закутавшись в теплую одежду, предпочли гулять гуськом; Ширах покрыл голову платком, и он свисал из-под шапки, как бурнус.

8 февраля 1963 года. Гесс ведет себя все более враждебно. Сегодня мы встретились в саду. Я остановился и спросил:

— Что ж, герр Гесс, может, немного поговорим?

Гесс нахмурился.

— Знаете, — ответил он, — в данный момент у меня вздорное настроение. Но если вам нужно поговорить, буду рад помочь.

Потом он продолжил с более серьезным видом:

— Кстати, у нас как раз есть один повод для ссоры. Почему вы избегаете меня по утрам?

Я ответил, что не избегаю его. Просто я заметил, что в последнее время он не отвечает на мои приветствия, поэтому я перестал здороваться — в конце концов, он не Людовик XIV.

— Но вы перестали по утрам ставить метлу перед моей дверью, — заметил Гесс. — А это — признайте — означает, что вы меня избегаете.

На это мне нечего было ответить. Поэтому я сказал по существу:

— Герр Гесс, мы живем в двух разных мирах. Настоящая причина в этом. И именно по этой причине любой разговор между нами вызывает разногласия и обиду с обеих сторон. Лучше этого избегать.

— Но вы же в хороших отношениях с некоторыми охранниками, — настаивал Гесс.

Я попытался объяснить, что каждому человеку нужно с кем-то общаться, иначе одиночество его уничтожит. Во внезапном приступе ярости Гесс выкрикнул:

— Но они же наши тюремщики! Я их ненавижу. Всех. Ненавижу всех до одного!

Он повторил эти слова несколько раз.

— А как же Брэй, который подарил вам шоколад на Рождество? — спросил я.

— И его тоже, — ответил Гесс. — Может, немного меньше, но все равно ненавижу. Всем сердцем!

Я развернулся и ушел. Когда я прошел половину круга, он быстро двинулся за мной. Мне показалось, он хотел меня догнать, чтобы еще что-то сказать. Но мне не хотелось разговаривать, и я прибавил шагу. Гесс тоже пошел быстрее, и под конец мы почти бежали, преследуя друг друга и убегая друг от друга. В этой гонке я преодолел 7,8 километра за час. Только в камере мне внезапно пришло в голову: если Гесс действительно хотел мне что-то сказать, ему нужно было только остановиться.

9 февраля 1963 года. Утром ко мне подошел Гесс.

— Герр Шпеер, я все обдумал. Я был неправ. Я бы хотел официально принести вам извинения.

Испытывая одновременно облегчение и раздражение, я сразу принял его извинения.

— В таком случае я тоже прошу у вас прощения, если обидел вас в пылу спора.

Вместе мы прошагали восемь с половиной километров за полтора часа. А ведь совсем недавно Гесс жаловался на боли в сердце.

14 февраля 1963 года. Если я правильно понимаю обрывки разговоров между Гессом и Ширахом, они говорят как типичные изгнанники. То есть все, что происходит в мире, все политические и общественные события, даже такие вещи, как вкусы, мода или семейная жизнь, подвергаются строгому осуждению. Каждый промах отмечается с радостным удовлетворением.

Если во время разговора с Гессом я реагирую не так, как Ширах, он сразу начинает свистеть, пронзительно и фальшиво, давая понять, что его не интересует продолжение разговора.

— Почему вы свистите, герр Гесс? — с притворным простодушием поинтересовался я сегодня.

— А правда, почему? — медленно протянул он. — В последнее время у меня это вошло в привычку. Да, да. И представляете, я даже сам не замечаю, когда свищу.

— Буду рад взять на себя смелость и время от времени привлекать ваше внимание к этой привычке, — ответил я.

Гесс отвел глаза и загадочно улыбнулся.

23 февраля 1963 года. Министерство иностранных дел предложило оплатить моей жене поездку в Москву. Дружеский жест. Если об этом не напишут в газетах, поездка не причинит никакого вреда и ничего не испортит.

24 февраля 1963 года. Берингов пролив совсем близко, меня по-прежнему окружает неровная, холмистая местность, бескрайняя безлесная равнина, скалистый ландшафт, суровый, как снежные бури, преобладающие в этом районе. Иногда мимо меня, крадучись, проходит песец, о чьих повадках я недавно читал. Еще мне попадались морские котики и камчатские бобры, которых называют «каланы».

Ширина Берингова пролива — семьдесят два километра. Зимой он замерзает до середины марта. С тех пор, как я узнал об этом от Брэя — он родом с Аляски, — я увеличил дневную норму с пятидесяти до шестидесяти километров. Если успею, я смогу перейти через Берингов пролив. Вероятно, я стану первым европейцем, который пешком добрался до Америки.

Сегодня, в воскресенье, я приблизился к цели. Последние километры я прошел с Гессом. На втором круге я нарушил молчание и сказал:

— Еще час до Берингова пролива. Через двадцать минут уже будет видно побережье.

Гесс изумленно посмотрел на меня:

— О чем это вы?

Я повторил свои слова, но он все равно не понял.

— Я дам вам подсказку, герр Гесс, — сказал я. — Ключевое слово — «бобы».

Он явно еще больше запутался.

— Но я ничего не понимаю. — В его голосе чувствовалось беспокойство. — О чем вы говорите?

Я напомнил ему, как много лет назад он посоветовал мне считать пройденные круги, перекладывая боб из одного кармана в другой. Тогда, рассказывал я, мы говорили, что ежедневную прогулку следует превратить в своего рода поход, делая круг за кругом.

— А сейчас, — продолжал я, — мы с вами совершаем 78 514-й круг, и в тумане уже виднеется Берингов пролив.

Гесс резко остановился. На его лице появилось по-настоящему встревоженное выражение.

— Вы хотите сказать, что до сих пор этим занимаетесь? — спросил он.

— Включая високосные годы, на сегодняшний день ровно восемь лет, пять месяцев и десять дней, — ответил я. — К настоящему моменту я прошел двадцать одну тысячу двести один километр.

Гесс, казалось, был рад увидеть столь явное безумие в ком-то еще, и в то же время чувствовал легкую досаду, что кто-то превзошел его упрямство.

— Мое почтение, мое почтение! — задумчиво произнес он.

— Я лишь жалею, — добавил я, — что потерял, так сказать, расстояние, которое проделал с июля 1947-го по сентябрь 1954-го. При той же средней дневной норме получилось бы семнадцать тысяч семьсот шестьдесят семь километров, и таким образом, с учетом примерно девяти тысяч километров, которые я еще пройду, я покрыл бы расстояние в сорок семь тысяч километров, или, другими словами, обогнул земной шар по экватору.

В глазах Гесса появилось огорченное выражение.

— Неужели вас все это волнует? Знаете, это уже похоже на манию.

Я был не согласен.

— Недавно я прочитал биографию Елизаветы Австрийской. Там есть история о Людвиге II. Он часто по вечерам шел в конюшню, приказывал адъютанту отмерить расстояние, скажем, от Мюнхена до замка Линдерхоф, седлал одного из своих любимых коней и ездил по кругу всю ночь напролет. Адъютант должен был периодически кричать ему: «Сейчас ваше величество в Мурнау, а сейчас — в Обераммергау; ваше величество только что прибыли в Линдерхоф». Так что видите, мой дорогой герр Гесс, — продолжал я, — если это мания, по крайней мере, я выбрал себе королевскую.

Гесс покачал головой.

— Так-так! Значит, вот как вы на это смотрите. Но вы забыли, что вскоре Людвиг II сошел с ума?