Василь Быков: Книги и судьба

ЗГ: Каково ваше личное положение в Беларуси сегодня? Отличается ли оно от 1996 года?

ВБ: Тогда, в 1996 году, власти сделали меня почетным гражданином Ушачского района, места, где, как вы знаете, я родился. Сегодня они обращаются со мной, как с каким-то уголовником. Я ведь говорил вам — они нашли какого-то моего тезку, он что-то там натворил, и вот уже неделю они треплют мое бедное имя по радио, выдавая его за меня. Мои земляки слушают их программы, построенные на лжи и пропаганде, и думают, что я действительно имею отношение к этому случаю.

ЗГ: Я уверена, что люди в Беларуси знают вас лучше, чем вы полагаете.

ВБ: Вы недооцениваете силу дезинформации. Ложка правды в бочке лжи может сделать правдоподобным все что угодно. Простое совпадение имен — как в этом случае — может сотворить чудеса. Ведь жители Ушачского района смотрят телевизор и слушают радио…

ЗГ: К сожалению, вы, наверное, правы. Но ведь вся эта ложь — не более чем однодневка, век ее короток.

ВБ: Послушайте, вот еще одна история. Милиционеры пришли к Чигирю домой. Его жена не пускала их в квартиру. Тогда они скрутили ей руки, а она, сопротивляясь, укусила одного из них за ухо. Разбирательство длилось несколько месяцев, пока наконец не был вынесен приговор: жена Чигиря получила пусть условный, но все-таки срок — ее обвинили в жестоком нападении на «бедного» милиционера.

* * *

Почтальон принес посылку из Москвы. В ней было несколько копий новой русской антологии Василя Быкова, куда вошли три его романа, объединенные под названием одного из них «Его батальон» [468]. Быков перевел их с белорусского сам. Я задала Василю Владимировичу вопрос, который он от меня неоднократно слышал в прежние годы. Я решила затронуть эту тему вновь — из-за того, что ее продолжают обсуждать не только читатели, но и некоторые исследователи.

* * *

ЗГ: Василь Владимирович, простите, пожалуйста, за повторение вопроса: вот эта книга — кстати, прекрасно изданная, — это перевод или вы написали ее по-русски?

ВБ: Я всегда пишу сначала по-белорусски, а потом перевожу на русский язык; часто я делаю это сам.

ЗГ: Вы считаете, что можно добиться идентичного перевода в художественной литературе?

ВБ: Нет, я думаю, что это невозможно из-за близости русского и белорусского языков. Тут вступает в силу такое огромное количество нюансов, а также фонетической и морфологической несхожести, что вместо сближения частенько происходит лексическое отталкивание. Конечно же это ни в коей мере не означает, что один язык лучше, богаче или хуже и беднее другого. Этого просто не бывает. Каждый язык — самый лучший для того, кому он дан от рождения. Просто очень нелегко подобрать слово, заключающее в себе такое же богатство смыслов, как в языке оригинала. Причем чем ближе языки, тем сложнее.

ЗГ: Действительно, в других языках можно, допустим, найти идиому, а в близких языках именно другой оттенок слова не позволит добиться того же эффекта. Это, видимо, как с синонимами — они ведь никогда полностью не совпадают по оттенкам значений.

ВБ: Именно так. Однако есть еще одна серьезная причина в том, что на родном языке все дается легче, включая и перевод. Знаете, я пишу по-белорусски с какой-то генетической легкостью. Когда же перевожу — ужасно мучаюсь; каждый слог, каждое слово дается с трудом. Я никогда не уверен на сто процентов, что сказал именно то, что хотел. Даже когда у меня готово несколько вариантов перевода и я выбрал из них только один, я никогда до конца не уверен в этом варианте и беспокоюсь, что современному русскому читателю с хорошим литературным вкусом не понравится моя вещь именно из-за языка.

ЗГ: А почему вы думаете, что вам нужно самому переводить свои вещи? Ведь должны же быть отличные переводчики в Беларуси.

ВБ: Потому что почти ни разу не посчастливилось найти переводчика, работа которого меня бы удовлетворила.

ЗГ: Одним из ваших переводчиков был тезка Михаила Горбачева.

ВБ: Да, Михаил Васильевич Горбачев, белорус, наш земляк. Он очень славный человек, но переводил мои работы довольно слабо. После него меня переводили несколько отличных русских писателей, но тоже малоудовлетворительно.

ЗГ: И после этого вы пришли к решению переводить самому?

ВБ: Я начал задумываться об этом начиная с 1965 года. Твардовскому не понравилось, как Горбачев перевел «Мертвым не больно». Когда я пришел к ним со своей новой работой «Проклятая высота» (1968), в «Новом мире» было совещание, на котором Твардовский и его редколлегия настояли на том, чтобы я начал переводить свои работы сам.

ЗГ: Значит, волей редколлегии из писателя можно сделать и переводчика?

ВБ: Это было решение не от хорошей жизни. Один из редакторов предложил Дудинцева [469] в качестве переводчика. Между прочим, Дудинцев, отличный русский писатель, тоже был не в фаворе у властей в то время. Твардовский немедленно отреагировал: «Какую замечательную опальную троицу вы предлагаете: Быков — писатель, Дудинцев — переводчик, Твардовский — редактор. Я уверен, что члены Центрального Комитета партии невероятно обрадуются этой чудесной комбинации! И каким это образом, вы думаете, нам удастся эту работу опубликовать? Да никто никогда в жизни нам не позволит этого! Пусть Василь сам поработает над переводом. Мы поможем». Так я и поехал домой и вскоре вернулся с переводом. Надо сказать, что моя первая попытка оказалась довольно слабой. Редколлегия отредактировала мою работу и опубликовала ее под названием «Атака с ходу». С той поры мне некого винить в неудачах перевода, кроме себя самого.

ЗГ: А следующим что было?

ВБ: «Круглянский мост» (1969. — ЗГ).

ЗГ: Работа шла чуть полегче?

ВБ: Нет, нисколько, я переделывал перевод семь раз, и до сих пор он меня не удовлетворяет.

ЗГ: Думаю, вы непомерно строги к себе. Ваши последние переводы на русский — совершенно замечательные. Конечно, те, кому повезло, как мне, читают ваши работы в оригинале. И еще, Василь Владимирович, вы, видимо, тяжело переживаете тот факт, что на европейские языки ваши вещи переводят в основном с русского?

ВБ: Да, мне с этим нелегко смириться, особенно обидно за ранние вещи. Насколько мне известно, за почти пятьдесят лет моей писательской деятельности, только два переводчика, один из Германии, другой из Болгарии, переводили мои работы с белорусского оригинала. Все остальные, большей частью, переводятся с русского перевода…

* * *

ЗГ: Знаю, что вы пишете сейчас новую вещь. Как она называется?

ВБ: «Болото».

ЗГ: Как я понимаю, это название — социально-политическая метафора трясины, топи, застоя и грязи…

ВБ: Я выбрал это название в надежде передать самые разные значения этого слова. Это повесть о случае, произошедшем во время войны с немцами. О белорусском партизанском движении. Главная тема, как и в большинстве моих работ, — тема нравственности, она лежит в основе сюжета. Быть может, я повторяю себя…

ЗГ: Подозреваю, что это, как часто у вас, не повторение, а углубление темы. Ведь каждый писатель непрестанно ищет истину, и чаще всего этот поиск ведется в однажды выбранном им направлении. Но у меня другого плана вопрос. Каково ваше отношение к литературоведению, к критике? Изменилось ли оно за прошедшие годы?

ВБ: Изменилось. На протяжении лет существовало два типа литературной критики. Первый тип, исходящий от советского руководства, меня никогда не волновал. Хоть такая критика и попортила мне крови, я никогда не принимал ее особенно близко к сердцу. Но зато и на первых порах, и после мне очень помогла и положительная и, более того, отрицательная критика со стороны профессионалов. В те дни было немало замечательных литературоведов и критиков, к мнению которых писателю стоило прислушаться. Я прислушивался. Такие люди, как Твардовский и редакторы его журнала, были очень требовательны и строги. Их школа принесла мне огромную пользу. Я также безмерно ценил мнение моего друга и прекрасного критика Алеся Адамовича. Как правило, он был моим первым читателем. Его влияние на меня трудно переоценить. Ну и, конечно, Ирина Михайловна до сих пор остается самым главным критиком моих произведений. Сначала она была чересчур снисходительна ко мне. Помню, она хотела даже послать один из моих первых рассказов Шолохову. До сих пор радуюсь, что не согласился.