Красный лик

Ничего нет удивительного и в том, что в Гулльском инциденте эскадра Рожественского, стрелявшая по каким-то таинственным миноносцам, может быть, была права.

Так дела шли со стороны Англии, и русским политическим писателям нужно теперь сильно поработать над раскрытием всех этих обстоятельств.

Тем более аккуратно и интенсивно работала сама Япония. Японцы — немцы Востока.

Один из русских старожилов здесь — офицеров — рассказывал мне историю, как за два года до русско-японской войны в Куаньченцзы, недалеко от штаба их полка, двумя японцами был открыт дом терпимости. А после на войне вестовой одного из офицеров этого полка попался в плен и был выпущен оттуда по старой памяти одним из этих японцев, который оказался офицером генерального штаба.

Гончаровский Эйноске может считаться живым до сих пор, во всяком случае, в японце жив его пытливый дух. Даже страшно становится при мысли, что бы вышло, если бы два каких-нибудь из наших офицеров генерального штаба занялись подобным делом в Японии? Это было бы курам на смех. Пусть мне возражают, что и у нас были доблестные аналогичные выполнения заданий, хотя бы тем же генералом Корниловым. Но генерал Корнилов — имя, тогда как у японцев это делали многочисленные безвестные герои.

С такой педантичной подготовкой к войне, с таким вниманием подошла Япония к 27 января 1904 года, когда без объявления войны японские моряки вывели у русских из строя несколько морских боевых единиц.

Вспомним те комментарии, которые тогда ходили в обществе о том, что на берегу в Порт-Артуре был какой-то бал и мощные крейсера были в конце концов предоставлены только судьбе, международному обычаю да прислуге у орудий и часовым:

— Господа офицеры веселились на берегу.

Япония долго готовилась к этой войне, собирая и суммируя весь опыт европейских держав в деле вооружения.

Правда, на её стороне был перевес в коммуникации. В то время как сотни японских транспортов перевозили тысячи солдат в день, на расстоянии одних суток от Японии тоненькая ниточка ещё окончательно не достроенного Сибирского пути была свидетельницей тех усилий, которые приходилось выказывать русским железнодорожникам, чтобы накачать в Маньчжурию нужное количество сил.

Равным образом и отсутствие воспитания русской нации сказалось вовсю.

У японцев вся нация была готова к войне, вся нация сознавала, за что дерётся армия. Вся нация, как один человек, желала победы своим войскам.

У русских же гениальный план Витте, основанный на сущности русской азиатской культуры, сводившийся к необходимости выхода России к Тихому океану, где она была бесконкурентна, как государство, со стороны её европейских соседей и становилась, таким образом, во главе только теперь занимающейся эры тихоокеанской — эры азиатской, — у русских этот план подвергался неосмысленной критике.

Старый журналист и политический, в прошлом, деятель, следовательно, и политический преступник, В. А. Панов во владивостокской своей газете «Дальний Восток» громогласно называл Дальний — «лишним», и дешёвым этим каламбуром клеймил всё огромное русское дело, начатое ещё при царе Иване IV, как будто Россия проливалась на сибирские просторы для того, чтобы уступать их другим — жадным и привычным захватывать в свои руки европейцам.

Это и создало тот перевес японского духа в той несчастной войне.

Ничего не понимающие наши либералы орали о «пролитии крови», не помня заповеди Макиавелли, что «там, где дело идёт о единстве и силе государства, государи не должны бояться прослыть жестокими».

За ними брели революционеры, развращая армию. А правительство трусливо молчало, отговариваясь, что на Дальнем Востоке была «авантюра» и что не следовало-де русским туда лазить. А если полезли, то уже надо обороняться.

«Не мы напали!» — говорило оно, как будто бы в нападении нет никакой доблести.

В этой войне встали перед нами воочию две древние страны Востока — Китай и Япония; впервые с ними ознакомилось русское общество, и увы, при каких печальных условиях!

Всегда прикованные взорами своими на Запад — русские просмотрели своих огромных и могущественных соседей, тот огромный, крепкий азиатский государственный строй, который стягивает их, недооценили и ввязались в войну с теми народами, которые когда-то, в XIII–XV вв. дали им государственный строй. Русские совершенно не знали культурного Китая.

Не лучше было представление относительно Японии.

Позвольте привести ещё одно напоминание из книги барона Теттау «Куропаткин и его помощники» (СПБ. 1913), где из докладной записки Куропаткина приводится следующий план войны с Японией (подана в феврале 1904 года).

Вот с таким планом борьбы против Азии, с такими понятиями об Азии пришли в 1904 году русские силы на Дальний Восток для того, чтобы схватиться в смертельной схватке!

Тогда русские были для японцев представителями западного мира. А сама Европа способствовала этой войне, для того чтобы свалить азиатского белого медведя, которого она всегда ненавидела. И европеизированный белый азиатский медведь действительно пал в этой борьбе против своей матери — Азии, а вместе с ним пал и всегдашний русский жандарм, хранивший с особой готовностью и рабской отчётливостью мир в Азии для Европы.

Интересы Европы гибнут теперь в Китае, потому что она сама далека; а написать ноту любезному русскому соседу, войска которого стоят на всей границе Китая с севера, ныне не представляется уже возможным, потому что вместо белого медведя стал медведь красный, который машет лапами уже на самый Запад.

Да, только в этом подражании западным образцам мировой политики, в небрежении делами восточными, в отсутствии на них моды можем мы видеть принцип русско-японской войны, которая породила революцию в России. Русские восстали против их прародины, прародины их традиций народных, их основной культуры, и погибли…

Последующее показало, что при такой обстановке возможно.

— Не мешайте русским строить, — недаром говорил мудрый Ли Хун-Чан.

Не мешайте!

Я не знаю, как дело будет впереди, но можно поручиться за одно:

— Никогда русские государственные деятели не будут больше столь легкомысленно говорить о Китае, как они говорили в 1905 году.

Опыт — ум глупцов!

Было под утро, когда пароход подходил к Дайрену.

Сизый вставал рассвет направо, впереди мигал красный с белым маяк. От него ложился нежный красный и серебряный луч на чёрные воды, которые шумели непрерывно, а бедная моя спутница очень страдала.

Влево зеленели огни — огни предместья Дайрена — Хошигауры. Теперь это дачное место, в котором маленький уютный «Ямато-Отель». Я был в нём раз в весенний и холодный день марта 1920 года, когда перед камином в холле сидела и куталась в плед худущая англичанка, похожая на мопассановскую мисс Гарриет. Теперь она очень далека от нас, эта Хошигаура. А ещё левее, подёрнутые тонким заревом зелёного же цвета, далеко чуть видны огни — огни Порт-Артура — Риоджуна по-современному.

Вот кусок китайской земли, видимой с Жёлтого моря, где лежат жизни русских матросов, солдат, офицеров, откуда ворвался сквозняк, начавший русскую революцию! Пусть совет рабочих депутатов 1917 года был сколком с петербургского хрусталёвского совета 1905 года, — солдатские-то депутаты — эта первая степень революционной организованности солдатских масс — пришла отсюда.

Восток разгорается, небо там, где соскользнули прочь брусничного цвета тучи, оказывается яхонтовым и свежим; всю ночь лил дождь — смывая с палубы предупредительно следы морской болезни.